Miromania

Иванна Жарова

Другое время

= ИЗАМБАР =

Повесть

Страница № 15

      Итак, я говорю не о внешнем перемещении в пространстве предметов и субъектов, но о движении внутреннем, в которое, однако же, вовлечена вся Вселенная, и Стихии, и светила, и Земля, и всякая тварь, и человек. Я попытался обобщить качества этого всеохватывающего движения, условно изобразив их в своей схеме бесконечно расширяющимися кольцами, заполняющими все мыслимые плоскости. Проходя сквозь субъекты пространства, включая и нас с тобой, они подобны волнам. Представь себе, как колеблется звучащая струна, но колеблется непрестанно; или лучи, исходящие от солнечного диска. Звук и свет, подобно Стихиям, несводимы к трехмерности - они по существу являются выражением движения. Но они нетленны, и тем самым способны переносить наше сознание от предметного к абстрактному. Взгляни снова на мою схему. Это всестороннее расширение неделимой точки, созидающее миры, пространство и время, сопоставимо с распространением звука или света. Наша телесность, плотность и конечность ограничивают наше восприятие и для нас звук и свет имеют предел. Мы как бы заражаем их своей смертностью, как и всё, что мы способны воспринять. Для нас звук рождается и умирает, как и мы сами, и свет постепенно рассеивается по мере удаления от источника. Мы уже не сознаём, что мир образов, в которых существует наше сознание, прежде соткан из звука и света, и уже потом наделён формами и плотностью. Но человек может видеть и слышать не одними лишь телесными глазами и ушами - нам присущи также внутренний слух и внутреннее зрение. Каждый из нас наделён способностью воспринимать те волны, те бесконечные потоки, что проходят сквозь наше существо, созидая его и наполняя Жизнью, видеть как свет и слышать как звук…
     - Изамбар! Постой! - воскликнул монсеньор Доминик, чувствуя, как холодок пробегает у него по спине и чуть теплеет где-то вблизи затылка. - Речь ведь шла о движении точки. И о времени. Я не знаю, о чём ты говоришь теперь! Я не понимаю!
     Он вдруг цепко схватил математика за пальцы обеими руками, словно желая помешать ему продолжать построения. Изамбар лишь слегка качнул своей высоколобой головой.
     - Понимаешь прекрасно, - сказал он мягко, но уверенно. - И, разумеется, знаешь. Оттого и дрожишь. Это страх бесконечности, Доминик. Твоя дрожь - и есть те вибрации, о которых я говорю. Пожалуйста, не бойся. Хотя бы постарайся не бояться. И послушай дальше. - Изамбар понизил голос. - Их можно видеть и слышать; их можно ощущать, и в этом случае человек обычно пугается, отчего они в самом деле превращаются в страх, обретая соответствующую интенсивность, ритмический строй и амплитуду колебаний. Ты напрасно думаешь, что я ушёл от темы. Я говорю о внутреннем времени человека. Времени, которым мы можем управлять сами. Для того, кто открыт бесконечности, всё воспринимаемое - суть поток, проходящий сквозь него. Мы, разумеется, не можем управлять самим потоком, но способны влиять на своё восприятие. Соответственно, я определяю внутреннее время как интенсивность нашего восприятия. Время человека, живущего во власти эмоций, растягивается и сжимается непроизвольно; например, радость заставляет его лететь, печаль и скука - тянуться. Отсюда следует, что первый шаг к овладению своим временем - воспитание чувств через созерцание абстрактного, будь то движение точки, света или звука.
     - Как можно созерцать звук? - всё ещё держа Изамбара за руки, как испуганный ребёнок держит мать, спросил епископ недоверчиво.
     - Звук имеет окраску, высоту и длительность. Кроме того, звук есть вибрация. Музыка строится ритмически; складываясь из сильных и слабых долей, она имеет размер. Не говоря уже о том, что мелодическое построение представляет собой определённую последовательность повторений и варьирования гармонических звукосочетаний, подчинённую принципу пропорционального соответствия и всё той же симметрии. Музыка абсолютно геометрична. И это как раз геометрия времени. Так что, если плоскость, а вслед за нею - и пространство, начинают быть через точку, то длительность - через звук. И ещё я мог бы сказать: "В Начале была Тишина. И в ней спали все звуки".
     В епископе снова проснулось желание спорить.
     - Почему тишина, Изамбар? Если уж на то пошло, в начале был звук - вот как должно звучать исповедание веры музыканта. По логике и по аналогии с геометрией, - казалось, монсеньор Доминик подражал манере самого Изамбара.
     Математик покачал головой:
      - Нет, Доминик. В Начале была Тишина…
     - Но почему, Изамбар?
     - Тишина всегда звучит, - светло-карие глаза заблестели, и зрачки в них вдруг расширились. - Когда молчим мы и наши мысли, мы слышим, как звучит Вселенная. Это вибрации, о которых я говорю тебе. Земля, светила, созвездия, планеты, даже те из них, что кажутся безжизненными и мёртвыми - всё звучит. Абсолютной тишины не существует. Кто этого не знает, тот просто никогда не молчал по-настоящему. Тишина - Матерь Мира, священное Лоно, из которого рождается поющая Вселенная. Тишина - Тайна.
     - Тишина подобна точке вне времени, в которой заключено всё? - спросил монсеньор Доминик.
     Изамбар не ответил. Он лишь снова качнул головой, и загадочная улыбка на его тонко очерченных губах окрасилась печалью и, как показалось епископу, сожалением.
     - Очевидно, ты мог бы ещё сказать, что тишина несравненна и неизреченна. Но не скажешь. Ведь об этом тоже следует молчать. Как же иначе приблизиться к тайне тишины, если не через молчание? - монсеньор Доминик говорил всё увереннее, как будто и вправду проникаясь логикой вдохновенного мистика, говорил без всякого вызова и даже подтекста, и вдруг оборвал себя, горько и болезненно уязвлённый внезапной мыслью.
     - Зачем ты пел, Изамбар? - спросил он совсем другим, резким, мгновенно охрипшим голосом. - В прошлом году, в Пасхальное Навечерие? Твой дрянной приятель выдал и предал тебя, но всё же тогда ты ещё мог отказаться, пока никто в этом аббатстве не слышал, как ты поёшь. Тогда, но не после. Ты же бросил вызов своим пением и своим троекратным отказом повторить его! Ты, с твоим умом, не мог не понимать, что твой настоятель не упустит повода сравнять тебя с землёй! Почему ты пел, Изамбар? Скажи мне правду!
     - Мы заранее условились не обсуждать моё прошлое и мои поступки, - в очередной раз невозмутимо напомнил математик.
     - Я не выведываю твоих секретов, - веско и почти грубо сказал епископ. - Я лишь хочу понять мотивы поступка, с последствиями которого имею дело. Это касается и меня. Если ты откажешь мне в ответе, я сделаю свои собственные выводы. Я полагаю, между твоими теориями и твоими делами, твоими словами и твоим молчанием есть связь. Мне важно установить её. Итак, ответь мне, Изамбар, будь любезен: зачем ты сделал это? Твой отказ отвечать для меня означает лишь то, что ты бросил свой вызов нарочно.
     - Нарочно? - переспросил Изамбар, казалось, с неподдельным удивлением, на которое монсеньор Доминик, однако, и не подумал купиться, уверенный в своей догадке.
     - Нарочно, - повторил епископ ледяным тоном, - по трезвому расчёту. Потому что теория нуждается в практике, а предположения требуют подтверждений. Ты сам проговорился. "Раньше я лишь догадывался…, теперь знаю", - сказал ты. Я слушал тебя внимательно; я ничего не пропустил мимо ушей. "Тайна", "Тишина", "Молчание"… И ещё "страдание и смерть" в качестве условия. Говорят, с братьями ты был немногословен. Семь лет наедине с книгами, в четырёх библиотечных стенах, среди монахов, которые все как один до сих пор гадают, откуда ты родом и на каком языке лепетал в младенчестве - куда уж тише, молчаливей и таинственней! Но тебе и этого показалось мало. Очевидно, рыцарь Тишины в молчании должен быть непревзойдённым мастером. А в любом искусстве необходимо совершенствоваться. И ты не упустил такой возможности. Тут твои интересы совпали с интересами отца настоятеля. Благо, у него никогда не хватит ума даже предположить подобную вероятность! А вот я, похоже, несколько спутал твои планы. Я не дал тебе ни сгнить заживо, ни умереть под плетьми. И самое главное - ты говоришь со мной, что уже само по себе не вполне соответствует твоим идеям и теориям. Раз уж ты решился на это, Изамбар, почему бы тебе не пойти до конца? Неужели тебе так приятно, когда окружающие ломают голову над твоими секретами и загадками?
     И в третий раз математик покачал головой.
     - Ты ошибаешься, Доминик, - произнёс он с обезоруживающей мягкостью, особенно выразительной по контрасту с резкостью епископского тона. - В твоих рассуждениях есть логика. Но в поступке, о котором ты спрашиваешь, её нет. В том-то и дело! Я не хотел тебя разочаровывать. И не хотел отвлекаться от темы. Но если ты настаиваешь… Всё гораздо проще, Доминик. Меня попросили петь, и я согласился, потому что я и сам этого хотел. Я люблю петь, Доминик. Вот и всё.
     - Любишь? - в свою очередь изумился епископ, отказываясь верить собственным ушам. - Но Изамбар, помилуй! Это просто глупо!
     - В любви ум никак не участвует, Доминик. Любят сердцем. Я не пел семь лет. Вернее, семь лет я пел во сне, пел мысленно, пел шёпотом, пел про себя… Мне дорого это стоило.
     - Дороже, чем яма и плети?
     - Тебе не понять меня, Доминик, - в прозрачно-ясном взгляде Изамбара отразилось сочувствие, почти сострадание, словно собеседник его был калекой, лишённым полноты бытия. Епископ почувствовал себя уязвлённым.
     - Потому, что я не музыкант? - спросил он с вызовом.
     - Потому, что ты не любил, - ответил Изамбар тихо и печально, глядя прямо в глаза монсеньору Доминику, и тот, вопреки своему желанию возмутиться и защищаться, потупился и уставился в пол у себя под ногами.
     - Я был бы счастлив петь и во второй, и в третий раз, поверь мне, - продолжал Изамбар с пронзительной печалью. - Я пел бы и был бы счастлив, если бы можно было быть счастливым, делая несчастным другого. Тебе, разумеется, рассказали… Ты знаешь, о ком я. Давай оставим это, Доминик. Прошу тебя. Вернёмся лучше к моей модели Вселенной. Если ты, конечно, хочешь…
     - Хочу, - выговорил епископ через силу, после паузы, ошеломлённый и вконец потерянный. Он видел искренность и печаль в глазах Изамбара, слышал муку в его голосе, видел, слышал и не мог отрицать… Как бы ему того не хотелось. А отрицать эту муку и эту печаль было бы таким успокоением! Ведь они никак не вязались ни с блестящей логикой геометра, ни с его детским легкомыслием и, казалось, вечной, неутомимой готовностью искать и находить поводы для смеха. Такой муки не было в хрустальном голосе Изамбара даже тогда, когда он говорил о своём нежелании разделять неделимого Бога.
     - Видишь ли, Доминик, - сказал Изамбар примирительно, как бы извиняясь перед несведущим собеседником за своё скорбное многознание, - музыканты слушают Тишину. И слышат в ней музыку Вселенной. Они цитируют её посредством струн, клавиш, голоса, так же, как богословы силятся выразить божественный Логос словами человеческих языков. Музыка Вселенной преломляется в восприятии каждого смертного, способного её улавливать; божественное время просеивается сквозь время людское. Мы выражаем всеобъемлющее движение созидающих мир потоков Жизни в мелодиях, сотканных из нот, выстраиваем вибрации в ритме собственного дыхания, биения сердца, бега крови. И если мы следуем ей в смирении, она Сама, эта таинственная Вселенская музыка, ведёт нас, учит дышать и двигаться, даёт нам ключ к нашему внутреннему времени. Она может сделать нас совершенными. Так верят музыканты. Музыка шлифует и оттачивает наши чувства; музыка даёт нам радость без логической причины, в мажорных тональностях, в гармониях, благодатных для слуха, как благодатны для глаза правильные геометрические формы; она своими ритмами развивает в нас чувство времени, без чего наше восприятие осталось бы беспорядочным и неполным. Музыканты благодарны музыке за все эти дары и находят наивысшее счастье, выражая ей свою любовь игрой и пением. Таков самый древний и самый прямой путь к абстрактному, бесконечному, совершенному Богу. Но я ведь уже рассказал тебе мою притчу. Притчу о молчании, расширяющем сердце. Теперь, надеюсь, ты поймёшь её лучше.
     Говоря, Изамбар поднялся и отошёл к стене напротив. В крохотной келейке ему хватило для этого трёх шагов. Монсеньору Доминику опять бросилась в глаза его детская хрупкость, тонкость и абсолютная беззащитность. И епископ вдруг отчётливо понял, что беззащитность эта одной природы со смелостью и свободой мышления; она - оружие Изамбара, как целомудрие - оружие девственниц. Такое оружие, как верят мистики, побеждает нечистых духов, но против земных врагов стоило бы обзавестись чем-нибудь ещё. Монсеньор Доминик горько улыбнулся, сознавая, что беззащитность Изамбара отточена так же остро, как его ум, а потому защитить его невозможно в принципе. Именно в принципе - этот человек так создан.
     -Я не понимаю ни тебя, ни твоей притчи, - сознался он.
     - Это оттого, что ты не хочешь понимать, - сказал Изамбар без всякого укора.
     - Хочу! - запротестовал епископ, уверенный в собственной искренности. - Я знаю, что должен понять тебя. Это важно!
     - Верно. Но знать и быть должным - не значит хотеть.
     - Нет, Изамбар! - не унимался монсеньор Доминик. - Ты ведь и теперь предаёшь свой принцип молчания, - воскликнул он. - По доброй воле! Ты захотел рассказать о своей модели мира, заранее зная, что мне от тебя нужны лишь объяснения твоих формул для астрологических вычислений (хоть теперь, клянусь тебе, это уже не так). В чём твой расчёт?
     - У меня нет расчёта. У меня есть лишь надежда, что когда-нибудь, когда меня здесь уже не будет, ты перестанешь бояться, и к тебе придёт понимание. А что до моего молчания… Когда человек согласен уйти из этого мира, он уже пропитан Тишиной, как дерево - соками; говорит он, поёт или молчит - Тишина остаётся с ним… Я хотел рассказать тебе о чуде, которое со мной случилось. Не скрою, что мне радостно поделиться с тобой, даже если ты не примешь дара. Потом, когда меня здесь не будет, это останется с тобой, в дальнем уголке твоей памяти. Я предупреждал тебя, что чудо нельзя объяснить. И всё же о нём можно рассказать. Особенно тому, кто не верит в чудеса, во всём полагаясь на свой трезвый расчёт. Такому человеку важно знать, что, кроме трезвого расчёта, есть что-то ещё…
     Глаза Изамбара излучали живое тепло, и тепло это согревало монсеньора Доминика изнутри. И так было всякий раз, когда епископ смотрел в них, в эти вдумчивые, внимательные, спокойные глаза, способные пронзительно сиять и ласково обнимать взором, становиться прозрачными и видеть насквозь, не менее чудесные, чем поющая Вселенная, воплощающаяся из Тишины. В них, всегда широко раскрытых, жила неустанная готовность удивляться.

11 12 13 14 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Страница № 15 16

Повесть "Другое время" публикуется в сокращении.
Автор готов рассмотреть любые предложения относительно издания этой книги.

web design by Alex Wave

Сайт создан в системе uCoz