Miromania

Иванна Жарова

Другое время

= ИЗАМБАР =

Повесть

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Страсти по Изамбару

Страница № 17

      В потрясённом уме монсеньора Доминика одновременно роилось множество мыслей. Голова его гудела, точно потревоженный улей. Он не знал и не гадал, куда несут его ноги. Вероятнее всего, они несли его в трапезную, но по какой-то непонятной причине, похожей на случайность, свернули дверью раньше. Оказавшись в совершенно незнакомом помещении, епископ немного пришёл в себя, или, как уточнил бы Изамбар, вернулся в трёхмерность. В этой трёхмерности он обнаружил что-то вроде кладовой - тесная комната с низким потолком была битком набита самыми разнообразными вещами, от мешков с мукой и кухонной утвари до столярного и садового инструмента. Вдоль стен тянулись ряды широких деревянных полок, а то, что не могло на них уместиться, соседствовало рядом, на полу. И пахло здесь именно так, как обычно пахнет в кладовых - лёгкой затхлостью.
     Монсеньор Доминик повернулся было, чтобы выбраться наружу, но зацепился подолом за мотыгу, стоявшую у входа, а та, падая, потянула за собой с одной из полок ещё какой-то скарб, в который упиралась черенком, и всё это шумно рухнуло к епископским ногам. Досадуя на неаккуратность монахов, что хранят своё барахло в таком беспорядке, монсеньор Доминик наклонился, поднял мотыгу, прислонил к стене; поднял плохо скрученный моток пеньковой верёвки, намереваясь засунуть его как можно глубже на полку, и потянулся за третьим предметом. Это была плеть. Взяв её, епископ удивился - она оказалась неожиданно тяжёлой. Пряди узких ремней из кожи самой грубой выделки были туго увязаны в ровный ряд рельефных узлов. Монсеньор Доминик поднял глаза и увидел на верхней полке вторую такую же плеть - длинный витой хвост свернулся там в кольцо,, словно гремучая змея.
     В этот миг дверь за его спиной приоткрылась, и показалось любопытное лицо, очевидно, привлечённое произведённым епископом шумом.
      - Ваше преосвященство! - изумлённо ахнул незнакомый молодой голос. А вот лицо, белое, круглое, голубоглазое, монсеньор Доминик уже видел не раз и не два, скорее всего - в библиотеке.
     Епископ выпрямился.
     - Это они, те самые? - спросил он неопределённо. Монах, однако, прекрасно его понял.
     - Да, ваше преосвященство, это те самые плети, - подтвердил он охотно. - Господин лекарь в первый же день, как приехал, пожелал взглянуть на них.
     - Отчего в них так много веса?
     - Кажется, в этом хорошо разбирается господин лекарь… Я знаю только, что эти плети предназначены для самобичевания и довольно слабого удара, чтобы отворить кровь.
     - Твоё знание происходит из опыта, не так ли?
     Монах потупился.
     - В нашей обители нет ни одного брата, кто не имел бы такого опыта, - сказал он тихо. - Наш отец настоятель считает, что каждому, кто принёс монашеские обеты, время от времени необходимо терять немного крови во избежание плотского греха.
     Монсеньор Доминик приподнял брови.
     - Но, согласитесь, ваше преосвященство, не так, как брат Изамбар! - воскликнул монах внезапно надломившимся голосом. - Отец настоятель велел хлестать его в полную силу, а ведь он страшно худой! Одни кости! И они такие тонкие, что казалось - вот-вот переломятся. Особенно в первый раз, когда он лежал под плетьми голый, и мы видели, как удар за ударом с него сходит кожа, и рёбра вылезают наружу.
     - Так он был ещё и голый? - недоверчиво переспросил епископ.
     - В первую пятницу… Когда он поднялся из ямы и увидел в руках у братьев эти плети… Знаете, монсеньор, что он сделал? Он… - молодой монах отвёл глаза и часто заморгал, - он взглянул на братьев так, словно хотел ободрить их. Он, конечно, знал, что его ждут плети, знал заранее и совсем не удивился. В ту минуту он думал не о себе, а о братьях. А потом он снял с себя одежду и лёг. От него не требовали, чтобы он разделся. Он сделал это по доброй воле. Тем самым он дал нам понять, что не ищет снисхождения и с готовностью принимает приговор отца настоятеля, а потому братья, приговор исполняющие, не должны чувствовать никакой вины. И мы поняли, монсеньор. Это было совершенное смирение плоти, во всей полноте, какая только доступна человеку…
     Монах повернул лицо к епископу, уже не пытаясь прятать мокрые ресницы:
     - Я стоял близко и видел, как брат Изамбар поцеловал землю. Он лёг и коснулся её губами, а руки раскинул в стороны. Под первыми ударами он вздрагивал сильно, выгибаясь всем телом, но потом - всё меньше и меньше, как будто прилепляясь к земле, а после сорокового только лишь трепетал сплошной мелкой дрожью. Она напоминала агонию, и отец настоятель, из опасения, как бы брат Изамбар в самом деле не умер, велел через каждые три удара щупать у него пульс. От этого истязание растянулось. К тому же удары стали ещё сильнее, благодаря столь частым передышкам. А он впитывал их своей плотью, и плоть его пила боль. Он обнимал землю, прижимался к ней, маленький и голый, каждой косточкой, и терпел. Терпел в полном сознании. Долго, невероятно долго! Плети легко рвали его тонкую кожу и она сходила с него длинными клоками, особенно с плеч и нижних рёбер… Когда же, наконец, чувства покинули его, он вдруг резко изогнулся, откинулся на бок и замер. К тому времени он был уже весь, с ног до головы, окровавлен, а на спине у него почти не осталось кожи. Губы его облепила земля. И вокруг него земля обильно пропиталась кровью. Но черты его, спокойные и ясные, не выражали страдания. Мы увидели остановившийся взгляд его расширенных зрачков и перекрестились. Никто из нас не сомневался: после того, что сделали с его маленьким хрупким телом, брат Изамбар мёртв и газа его скоро остекленеют. Но мы ошиблись.
     Он лежал неподвижно, но глаза его не стали глазами мертвеца, и тело не остывало, а из ран на спине кое-где даже ещё сочилась кровь. Мы не могли проследить ни его дыхания, ни даже пульса - они лишь угадывались, оставаясь незаметными. Отец настоятель велел одеть брата Изамбара и сбросить обратно в яму, не обращая внимания ни на не прошедшую опасность смерти, ни на кровоточащие раны. До поздней ночи мы каждый час украдкой бегали к яме. Брат Изамбар так и не пошевелился. На рассвете в субботу он лежал в прежней позе. И только к полудню очнулся. Вот тогда-то отец настоятель и послал к нему послушника с повторным предложением покаяться. За отказ ему грозили теперь вёдра жирных помоев по утрам и вечерам и порка каждую пятницу. Брат Изамбар, как известно, остался при своём, предпочтя помои и плети. И мы все недоумеваем, как ему удалось дотянуть до приезда вашего преосвященства. Видели бы вы его неделей раньше, монсеньор!
     - Я застал его в весьма плачевном состоянии, - заметил епископ. - По-моему, хуже некуда.
     Монах выразительно вздохнул и покачал своей круглолицей головой, и отрицательно, и сокрушённо.
     -Вышло так, что Сам Бог наградил брата Изамбара за смелость. Не сними он тогда, в первую пятницу, с себя одежды, черви уже съели бы его, словно упавшее с ветки яблоко. Благо, хабит его остался цел, а за то время, что брат Изамбар лежал без памяти, раны его всё же успели кое-как затянуться, а ткань - прирасти к ним прежде, чем в яму полились помои. До второй пятницы червям пришлось довольствоваться кухонными отбросами. Но зато потом они быстро наверстали упущенное. Во вторую пятницу…
     Рассказчик снова отвернулся и прикрыл глаза ладонью. Монсеньор Доминик смотрел на него с ожиданием. Последовало два коротких судорожных вздоха.
     - Я, конечно, понимаю, ваше преосвященство, - заговорил монах, понизив голос почти до шёпота, - понимаю, что ересь - ужасное зло, но… Это тоже ужасно! Быть может, ещё ужаснее… Если грех так думать, то отпустите мне его, пока… Пока никто нас не слышит.
     Только тут епископ сообразил осторожно подвинуться, чтобы монах вошёл в полутёмную, тесную кладовую, и плотно закрыть за ним дверь. В самом деле, толстый настоятель вполне мог оказаться где-нибудь неподалёку, и тогда этому чувствительному брату ой как не поздоровится, особенно после отъезда монсеньора Доминика. Монах, очевидно, понял это так внезапно и явственно, что на миг даже онемел, поражённый собственным легкомыслием, с которым вёл с епископом такие речи, стоя почти в коридоре, вблизи от кухни и трапезной.
     - Как тебя зовут, сын мой? - спросил монсеньор Доминик успокаивающе ласково.
     - Клемент, ваше преосвященство…
     - Не смущайся, Клемент. Продолжай. Расскажи, что было во вторую пятницу.
     - Во вторую пятницу, - подхватил монах с новым вздохом и теперь уже вполголоса, - брат Изамбар больше не мог снять с себя одежду. Вернее, он мог бы снять её только вместе с кожей. Однако, поднявшись из ямы, он, как и прежде, посмотрел на нас тепло и приветливо, без тени укора, и так же смиренно опустился на землю. От него уже сильно смердело всей той дрянью, которой его поливали; лицо, искусанное гнусом, распухшее, было покрыто красной сыпью, а глаза слезились, но ещё не так сильно. Он прогнулся лишь под первыми двумя ударами, а после третьего его тело опять задрожало, и эта дрожь походила на рябь, что бежит по воде от дуновения лёгкого ветерка - её можно было заметить лишь стоя рядом. Правую щёку он положил на землю, и я отчётливо видел, как из-под припухшего левого века тонко струился мутно-красный ручеёк. Его глаза плакали кровью пополам с гноем. Это были слёзы боли. Во вторую пятницу его били сильнее, чем в первую. Отец настоятель заявил, что брат Изамбар живуч, как кошка, и может вытерпеть намного больше, чем кажется. Конечно, так оно и есть, но эти плети слишком тяжёлые. Что-то надорвалось у него внутри, и тёмная густая кровь хлынула разом изо рта и из носа. Тогда, наконец, его оставили в покое, и он долго лежал так, лицом вниз, истекая кровью, в грязных окровавленных лохмотьях. После такой кровопотери он, несомненно, должен был умереть. Но всё повторилось, как в первую пятницу. На вторые сутки брат Изамбар очнулся. Правда, он был очень, очень слаб. И третья неделя в яме стала для него самой страшной. Его раны и так загноились бы в этой грязи и сырости, а вокруг него развелось к тому же столько червей, навозных мух и мелкого гнуса, что хватило бы на десятерых. С каждым днём заглядывать в яму становилось всё страшнее. Брат Изамбар сидел там без движения и, казалось, в забытье, а черви и мухи кишели и ползали по нему так, что за ними его и видно не было. Даже те из братьев, кто никогда его не любил, оставили всякое злорадство. Мы понимали всё яснее, что брату Изамбару грозит саая чудовищная и отвратительна смерть, какую только можно представить, и что лучше бы ему было умереть в одну из пятниц, чем, будучи живым, подвергнуться участи трупа. Украдкой братья лили в яму вместо помоев чистую воду, а однажды кто-то принёс кипятка и истребил таким образом большую часть червей. Для этого пленника пришлось временно извлечь наружу, а значит, потребовалась лестница, хранившаяся в поле зрения отца настоятеля. К тому же истребление червей могло быть замечено и расценено как преступление. Тот, кто это сделал, рисковал всерьёз. Но ему повезло, и участь брата Изамбара была облегчена. Впрочем, ненадолго.
     Когда наступила третья пятница, мы до последней минуты надеялись, что отец настоятель смилуется над ним. Но в назначенный час вся братия собралась у ямы, и брату Изамбару было велено подняться наверх. На этот раз его пришлось дожидаться долго. Он полз по лестнице с трудом, медленно, словно раненая гусеница, и походил на какое-то адское чудовище. Веки его так распухли, что глаза совсем заплыли - он ничего не видел и мог двигаться лишь наощупь. И не одни только веки - опухло и раздулось лицо, и всё тело, даже его тонкие музыкальные пальцы. На плечах, на шее, на руках у него гноились зловонные язвы. Он заболел каким-то внутренним воспалением: его лихорадило и бросало в жар, неузнаваемо обезображенное лицо было красное и сплошь покрыто капельками пота. Похоже, у него болели язвы, и голова кружилась от слабости так, что он не мог даже стоять. Он отполз от ямы на четвереньках. И лег… Он по-прежнему не искал снисхождения. Не искал и не нашёл. Его опять били, стегали плетьми по гноящимся изъеденным червями язвам, которые болели и ныли даже от слабого дуновения ветра. Черви летели по воздуху вместе с брызгами крови. И он опять терпел. Он даже не шевелился. Только по левой щеке его бежала тонкая красная струйка. После каждого удара у него щупали пульс. Когда пульс пропал, его перевернули на спину. Кто-то приподнял ему веки. Расширенный зрачок правого глаза застыл неподвижно и казался мёртвым; левый глаз был мутно-красный, полный крови. Снова ждали, что его тело начнёт остывать. Снова этого не случилось. И снова по приказу отца настоятеля брат Изамбар был сброшен в яму…
     Брат Клемент тёр рукавом нос, глаза, и неловко смотрел куда-то в сторону, мимо собеседника.

Содержание 16 ЧАСТЬ ВТОРАЯ Страница № 17 18 19 20

Повесть "Другое время" публикуется в сокращении.
Автор готов рассмотреть любые предложения относительно издания этой книги.

web design by Alex Wave

Сайт создан в системе uCoz