Miromania

Иванна Жарова

Другое время

= ИЗАМБАР =

Повесть

Страница № 2

Так, благодаря Изамбару, Пасхальное Навечерие и само Торжество были спасены. После небольшой репетиции братья спелись, и хор, с Божьей помощью, в общем успешно составил оправу для алмаза Изамбарова голоса.
     Потом органист поправился и вернулся к своему органу. Многих из братьев это искренне огорчило. По их мнению, органистом следовало назначить Изамбара, который меж тем зарылся обратно в книги и свитки. А настоятель плевать хотел на музыку - он был единственным в монастыре человеком, патологически лишённым всякого слуха, отчего страдали и молебны, и мессы, и всего более - музыкальные монашеские уши.
     Поплелись интриги. Поклонники Изамбарова таланта, имевшие влияние на настоятеля, даже не удосужились посоветоваться со своим кумиром. Их стараниями Изамбар получил приказ возглавить монастырский хор во имя монашеского послушания. Прежний органист смертельно обиделся. Он не мыслил себя вне своей должности, которая в миру, между прочим, даётся пожизненно. Он нарочно пошёл в монастырь, где имелся хороший инструмент и музыка была в почёте по традиции. Но роковой ошибкой было идти туда вместе с Изамбаром, лучше всех на свете зная, кто такой этот Изамбар и как он ещё в ранней юности сводил народ с ума своим дьявольским голосом! Всё это Изамбаров сосед слышал от самого органиста и сделал вывод, что последний до смерти ненавидит соперника.
     Изамбар меж тем ненависти никак не заслуживал. Он пал к ногам настоятеля, моля освободить его от назначенного послушания. Он не желал страданий своему давнему товарищу и полагал, что испытание слишком велико для органиста. Изамбар ссылался и на то, что больше пользы будет от него в библиотеке, где он применяет свои знания, спасая обветшавшие свитки - время беспощадно стирает буквы и знаки; чтобы различить их, переписчику требуется образование, а земная жизнь коротка и дни смертного сочтены Господом. Последний довод, а также свидетельства вовремя спохватившихся коллег Изамбара по библиотечному делу, убедили настоятеля. Изамбар и вправду был самым образованным монахом в обители - где ж ему место, как не за конторкой?!
     Органист вновь вернулся к любимому органу, а Изамбар - к любимым книгам. Мир и согласие царили в обители до самого Рождества. В сочельник же ударил сильный мороз, и органист, как назло, снова захворал. В аббатстве шептались, что тут явный знак и что неспроста у некоторых на большие престольные праздники отнимается голос - верно, Господу не по вкусу их пение. Разумеется, Изамбару велели снова сесть за орган. Но он отказался. Он ответил шёпотом, что, к сожалению, у него тоже пропал голос. Меж тем накануне утром некоторые из братьев слышали, как он говорил: обыкновенно, без всякого хрипа. Впрочем, болезни ведь порой приходят внезапно!
     Изамбара оставили в покое и кое-как пели сами. Но у настоятеля родилось подозрение. Не любя Изамбара, преподобный решил уличить его по меньшей мере во лжи.
     До конца Великого Поста настоятель нарочно не замечал переписчика, предоставив его самому себе, но когда снова настала Великая Суббота, потребовал, чтобы, как в прошлом году, Изамбар пел гимн.
     - Я не могу, отче, - ответил монах чуть слышно. - И рад бы, но не могу.
     - Снова не в голосе? - грозно спросил настоятель. Изамбар опустил глаза и промолчал. В зимние холода он болел простудой реже всех в обители, и все это давно заметили. У настоятеля уже был вполне достойный повод дать волю гневу, но мысль, пришедшая ему на ум, и, как оказалась, весьма удачная, заставила его сдержаться.
     Он отпустил Изамбара, но с того дня во время общих молитв стал подсылать к нему братьев с тайным поручением. Поручение состояло в том, чтобы, встав рядом, внимательно слушать, как он произносит слова молитв. Нескольких дней настоятелю хватило, чтобы, выслушивая шпионские отчёты, убедиться в верности своей догадки: глубокий, мягкий, проникновенный голос Изамбара, которым, как все убедились, он владел в совершенстве, упорно пропадал на одном единственном слове в Символе Веры.
     Отрицание Filioque! Чудовищная ересь, расколовшая христианскую Церковь!
     Неспроста он отказался петь на Рождество: по орденскому обычаю, в этот праздник Credo поётся на старинный распев, где ему нужно было бы вести соло. В прошлом году на Пасхальное Навечерие Изамбар пропел все гимны и молитвы, кроме Credo, которое пришлось просто прочесть (что, впрочем, в данном случае допускается). Настоятель вспомнил, что прекрасный Изамбаров голос звучал тогда в общем хоре на удивление тихо. А в нынешнюю Пасху он вовсе отказался петь именно из опасения себя выдать. Теперь всё разъяснилось.
     Тайная ересь в монастырских стенах! Вот она, чрезмерная учёность! Вот что он вычитал в своих любимых книгах, написанных язычниками на языках, которых никто уже не помнит (сам настоятель, кроме родного наречия, знал лишь латынь, да и то слабовато)!
     И преподобный твёрдо решил выловить чертей из тихого омута Изамбаровой души. Собрав всю братию, он прямо обвинил переписчика в ереси и объявил, что если Изамбар тотчас же, вслух и громко, не пропоёт Credo, то его сочтут виновным. Изамбар молчал. Похоже, он дал обет молчания, потому что с тех пор никто не слышал от него ни звука, как будто у него и вправду пропал голос.
     Настоятель велел посадить его в помойную яму, потому что грязным еретикам самое место среди отбросов, и там он должен был сидеть, пока не покается. Многие братья жалели Изамбара. На второй день кто-то из них принёс ему письменные принадлежности. Он сделал в земле углубление наподобие ниши и, пока солнце стояло над ямой, писал там, как за конторкой. В яме тогда ещё было довольно сухо. Но кто-то из тех, кто его не любил, проходя, заметил, что он пишет и донёс настоятелю. Настоятель устроил целое расследование из-за злосчастных пера и чернильницы, замучил всю братию, но виновного так и не нашёл. Он пригрозил, что в другой раз приспешник еретика тоже окажется в яме, рядом с товарищем. Только другого раза не понадобилось. Настоятель заставил одного из монахов спуститься в яму и перерыть её всю вверх дном, но Изамбаровы сокровища найдены не были - видно, опальный переписчик зарыл их глубоко в землю, выверив местечко поукромней. Однако, ему пришлось дорого за это заплатить. Преподобный велел достать его из ямы и пороть плетьми до тех пор, пока он не лишится чувств.
     Была как раз пятница. И каждую пятницу по приказу настоятеля это повторяли. В первый раз Изамбар принял семьдесят три удара, но после, сброшенный в яму, весь день лежал там без движения, и братья уже решили, что он умер. Во второй раз он вытерпел сорок восемь, а потом у него хлынула кровь горлом и носом и шла долго, так как его опасались перевернуть на спину - ведь он был без чувств и мог захлебнуться. В третью пятницу он уже не имел сил подняться на ноги, а под плетьми лежал совсем смирно, даже не вздрагивая; по тридцать пятом ударе у него пропал пульс и затёк кровью левый глаз. Сегодня, в четвёртую пятницу, надо думать, Изамбар испустил бы дух. Настоятель тоже опасался этого и дал знать монсеньору Доминику. Преподобный долго не хотел обращаться к епископу за помощью - всё надеялся, что Изамбар покается. Настоятель никак не ждал от книжника такой крепости.
     Слушая рассказ, монсеньор Доминик испытывал к толстому настоятелю смесь отвращения и презрения. Прежде всего, за презрение к книжнику. Епископ ведь и сам был книжником. Полуистёршиеся старые свитки учили его руки - осторожности, глаза - вниманию, чувства - покою, ум - собранности. А тишина библиотек - лучший учитель молчания. Если книжник решил молчать, и копьё воина, и орудие палача притупятся о его молчание. Истинный книжник в нём мастер. Но только несостоявшемуся трактирщику, по ошибке напялившему монашескую рясу, это невдомёк!
     - Что он писал там, в яме, ты не знаешь? - спросил монсеньор Доминик.
     - Не могу знать точно, но не трудно догадаться, - охотно ответил монах. - Во-первых, конечно, решал задачи. Изамбар обожает решать задачи. Просто жить без них не может.
     - Какие задачи? - навострил уши епископ.
     - По геометрии особенно. Он же математик, монсеньор! - оживился его собеседник. - Он перевёл для нас "Учение Пифагора". Мало кто из нас знает греческий, а Изамбар на нём и читает, и пишет, и говорит! Никому не известно, откуда он родом, но мы думаем, откуда-то из тех краёв… Кажется, арабский и иврит он знает всё же не так хорошо. Мы все пользуемся его переводами, монсеньор…
     - А с арабского он ничего не переводил? - невольно вырвалось у епископа.
     - Кажется, да. Что-то по астрологии. Он очень ею увлекается. И задачи любит. Я думаю, там, в яме, он и ими занимался. И стихи слагал.
     - Стихи? В яме?! - изумился монсеньор Доминик.
     - Он может! - ещё больше оживился сосед Изамбара. - Ему всё равно где! Когда ему попадается какая-нибудь трудная задача, он не спит и не ест, пока не решит её, иногда по несколько дней. А ответ слагает в стихи на латыни или на греческом. Вот за что его отец-настоятель… После пятниц, говорит, не до квадратур ему будет!
      Епископ тоже иногда сутками напролёт решал астрологические задачи. Он уже видел в Изамбаре брата по разуму и бессознательно ставил себя на его место, а потому презрение к настоятелю перерастало в искреннее возмущение. И не то чтобы монсеньор Доминик жалел Изамбара за его телесные страдания - это было совсем не в духе епископа, - возмутительным казалось глумление невежества над разумом. Монсеньор Доминик видел перед собой то вонючее пугало, что на четвереньках вылезло из помойки, и понимал, что дело не в Filioque, а в Пифагоре.
     Положительно, епископу изменяло его обычное бесстрастие. Переживаемые чувства отражались в его глазах. Собеседник уловил и глубину заинтересованности, и участие, и сочувствие к герою рассказа.
     - После первой пятницы, когда брат Изамбар очнулся, - продолжал монах, - отец настоятель распорядился лить в яму помои, что всегда выплёскивались в саду под розовые кусты (ибо жирные помои хороши как удобрение). Теперь всё это стали сливать брату Изамбару на голову, чтобы вокруг него развелась сырость и он сидел там, как в болоте. Верно, для того, чтобы он не мог больше писать. Но если он только хотел, ему ничего не стоило решать задачи и в уме. У брата Изамбара не голова, а сокровищница, и помоями её не испортишь. Другого человека с такой памятью нет на свете! Он может лишь взглянуть и уже запомнить. У него память на всё: на цифры, на текст, на знаки, на ноты… Правда, из него вышло много крови - плети-то тяжёлые… Если его сожгут, монсеньор, у нас погибнет много книг. Никто не разберёт их, никто не перепишет…
     -Я бы не хотел этого, - искренне заверил епископ Изамбарова соседа. - Я приехал, чтобы помочь ему.
     - Спасибо, монсеньор.
     Епископу вспомнился шелест распухших губ: "Благодарю тебя, отче…" Приятно было простое забытое слово (давно уже никто его так не называл!), особенно приятно из уст, свободно изъяснявшихся по-гречески; приятно и само благодарение. Монсеньор Доминик припомнил также и фразу, сказанную только что об Изамбаре: "Похоже, он дал обет молчания, потому что с тех пор никто не слышал от него ни звука".
     " А я слышал! - поздравил себя епископ. - И, кажется, мы с ним поладим. Не можем не поладить!"
     Монсеньор Доминик решил расспросить об Изамбаре органиста. Что если Изамбар и вправду грек? Тогда история с Filioque яснее ясного!
      Органиста епископ нашёл, как и рассчитывал, в капелле, за инструментом - тот разучивал, а может быть, и сочинял что-то в раннегригорианском стиле. Монсеньор Доминик не особенно разбирался в органах, но местный показался ему таким же древним, как и сама базилика, впрочем, отлично сохранившаяся.
     Органист обладал густыми, мелко вьющимися чёрными волосами, жгучими тёмно-карими глазами, подвижным ртом и прямо-таки классическим античным носом - хоть статую с него лепи. Это тебе не сосед Изамбара, чью внешность не то, что запомнить - и заметить было трудно!

Содержание 1 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Страница № 2 3 4 5

Повесть "Другое время" публикуется в сокращении.
Автор готов рассмотреть любые предложения относительно издания этой книги.

web design by Alex Wave

Сайт создан в системе uCoz