Miromania

Иванна Жарова

Другое время

= ИЗАМБАР =

Повесть

Страница № 26

      К воскресенью мы выучили шесть хоралов и под руководством Изамбара исполняли их безупречно, а во время концерта превзошли самих себя. Наш божественный солист позаботился о том, чтобы не затмить красоты нашего многоголосого пения - мы, хор, начинали это музыкальное действо, и мы же завершали. Последняя нота, прозвучавшая в ушах слушателей и оставшаяся в их памяти, предоставлялась нам, как последнее слово в разговоре. С другой стороны, Изамбар выполнил требование учителя и раскрыл перед ошеломлённой публикой свои богатейшие вокальные возможности. Он распелся, выводя всё более и более сложные трели и рулады, под стать учительским лютневым трюкам, и под конец выдал полный диапазон. Этот тщедушный юноша брал все октавы! Создавалось такое впечатление, что он извлекает звуки не горлом, не телом, как мы, а достаёт их извне, низкие - из глубины земли, высокие - с небесного свода, и, казалось, сила этих звуков должна уничтожить плоть, через которую проходит, прорезать насквозь, разорвать на мельчайшие частицы. Я видел, как дрожит и плоть, и сами кости. Сила, заставлявшая их трепетать, состояла не в громкости звуков, но в их совершенной, нечеловечески отточенной чистоте.
      Мы спели последний хорал, а потом ещё и вечернюю мессу, и когда, наконец, спустились вниз, люди смотрели на нас с обожанием, а их заплаканные глаза искали Изамбара, их губы шептали его имя, так, как будто оно было первым словом молитвы. А виновник их восторженных слёз, их потрясения и обожания, робко прятался за нашими спинами, благо, что с его телосложением ему это удавалось легко. И пока мы шли домой, всю дорогу нас сопровождали влюблённые глаза (естественно, женские) и тихий шелест его редкого имени.
     За ужином учитель от души потешался над скромностью своего любимца, который, по его словам, вёл себя, как уличный мальчишка, что стянул у менялы мелкую монету и спешит затеряться в рыночной толпе. "Я слышал много прекрасных голосов, - прибавил он серьёзно и с большим чувством, - но ни один из них не сравнится с твоим. Я уже сказал тебе, что ты - чудо, но лишь сегодня по-настоящему понял смысл этого слова. Нет ничего удивительного в том, что люди хотят поклоняться тебе. Ничего удивительного и ничего стыдного, пойми!"
     "Но ведь в том, что у меня такой голос, нет моей заслуги, - возразил Изамбар. - Пение всегда доставляло мне неизъяснимую радость, и когда я пою, я делаюсь свободным даже от себя самого. Я не знаю, как это происходит со мной. Я пою, сколько себя помню, и моё пение ничего мне не стоит. По-моему, поклонение за него надлежит воздать одному лишь Богу. Славы же достойны те, кто прилагает усилия и труд. И для меня, дорогой учитель, из всего, что сегодня звучало, всего прекраснее и поистине достойны восхищения шесть греческих хоралов - красота их подобна сказочному виду, что открывается с горной вершины после подъёма по крутой каменистой тропе. И когда мы с тобой играем в две лютни перед людьми, и люди хвалят нашу игру, этой хвалы я не стыжусь, как стыжусь сегодняшней, ибо твои уроки, учитель, тоже были для меня восхождением на высоту, пусть недолгим, но крутым и трудным, а потому они дороги мне, дорога лютня и наша с тобой игра. Ты сам не знаешь, как много ты дал мне этими уроками".
     И тогда, монсеньор, я понял его. Я смотрел на его точёные пальцы, его тонкие нежные руки прирождённого музыканта… Следы, что остались на них после тех уроков, заживали потом долго. И это было ему нужно, важно и дорого, чтобы не стыдиться своего совершенства. Я подумал, что ангелу, имеющему крылья и привыкшему парить в запредельных сферах, неведомо то пленительное сочетание блаженной усталости, тихой гордости и головокружительного восторга, которые переживает путник, достигший вершины горы. И если бы ангел оставил свои крылья, воплотился в человека, взвалил на плечи тяжёлый мешок и, обливаясь потом, спотыкаясь, сбивая ноги о камни, совершил восхождение, он узнал бы цену высоте, пережив её, как откровение, и говорил бы так же, как Изамбар. Этот ангел хотел стать человеком, чувствовать, как человек, платить за всё, как платит обычный смертный, и в том, что для нас, людей, досадно неизбежно, он находил радость быть одним из нас. И с тех пор в минуты, когда зависть в моём сердце засыпает, уступая любви, я знаю, что не ошибся тогда: он пожелал превратиться в человека по своей собственной воле, но не был им с самого начала. Мне кажется, монсеньор, для ангела это падение. Но порой я думаю иначе.
     Учитель, между тем, согласился с Изамбаром, что хоралы прозвучали великолепно, и похвалил нас с таким жаром, какого мы отродясь от него не слышали, а потом напомнил нашему Орфею об упомянутых им обширных познаниях в греческой духовной музыке. Мастер считал, что нам стоило продолжить своё обучение у Изамбара старинным трёхголосым распевам. Мы ничего не имели против: за время, что учитель и его приемник репетировали дома и играли на публику, кое-кто из нас успел одуреть от безделья.
     Так Изамбар по воле учителя сделался руководителем хора. Потом начался Рождественский пост и нашего Волшебника Лютни впервые за многие годы всерьёз посетила муза. Он заперся у себя, теперь уже в одиночестве, и что-то сочинял. Церковные обязанности явно тяготили его. И однажды выяснилось, что Изамбар, кроме всего прочего, довольно хорошо играет на органе. Я говорю "довольно хорошо", монсеньор, подразумевая сравнение с учителем. Сам я как органист Изамбару в подмётки не гожусь, в чём имел случай ещё раз убедиться, насколько вам известно, не далее, как в прошлом году… Словом, с учительского благословения, Изамбар время от времени стал заменять его на богослужениях.
     Таким образом, мы проводили вместе целые дни, познакомились вполне близко и, можно сказать, стали друзьями. Наверное, мы сблизились бы ещё больше, если бы я, во-первых, проявил терпение и не пытался выведать у него всё, что мне хотелось так настойчиво, а во-вторых, оставил бы свою дурную привычку шпионить за ним. Но моё любопытство к его прошлому, к его склонностям и увлечениям, превратилось в настоящую страсть.
     Как я уже говорил, Изамбар невозмутимо игнорировал все расспросы. При этом он по доброй воле развлекал нас презанятнейшими рассказами о путешествиях и приключениях некоего безымянного персонажа, в котором я склонен был угадывать его самого. По большей части истории эти носили житейски-бытовой характер, прелесть же их состояла в своевременности и тонком юморе, а необычность - в обстановке излагаемых событий: дело происходило то на корабле во время длительного плаванья, то в горах после ливня, то в городе, где за появление на улице после захода солнца убивают на месте. Повествуя о потерянной героем мелкой монете, её поисках в стогу сена и счастливом обретении за подкладкой в собственном кармане, рассказчик умудрялся мимоходом описать невообразимые обычаи варварских племён, землетрясение, эпидемию чумы или что-нибудь ещё похлеще. Слушая его анекдоты и притчи, я понял, что Изамбар, невзирая на юные годы, объехал и обошёл едва не полмира, знает, как я подсчитал, не менее шести языков и, помимо музыки, всерьёз разбирается в звёздах, читая ночное небо, как книгу. Однако же, он ни разу не упомянул ни одного названия. Города, моря и страны, как и герой его историй, всегда оставались безымянными. С его языка легко слетали лишь имена светил и созвездий.
     В остальном, надо признать, он был открытым и честным собеседником. Его ум и чувство такта позволяли ему говорить вещи, которые у любого другого звучали бы оскорблением. Как музыкант он дал мне несколько весьма дельных советов. От него исходила такая глубокая и искренняя доброжелательность, что мне всегда было совестно перед ним. Я не мог ответить ему взаимностью. Наши беседы никогда не достигали настоящей непринуждённости из-за моей неловкости перед человеком, за которым я продолжал тайком подглядывать и подслушивать.
      Я шпионил за Изамбаром постоянно! Мне непременно нужно было знать каждый его шаг!
     А он, с тех пор, как учитель уединился с музой, стал навещать своего приятеля на колокольне. И я лазил туда вслед за ним, по крутой скрипучей лестнице, трепеща от страха быть обнаруженным и страха свернуть себе шею! Ещё с первых дней, узнав об этой странной дружбе, я ночами не спал, ломая голову, что общего могло быть у Изамбара с нашим звонарём, глухим, угрюмым, уродливым - словом, неприятнейшим типом, случайную встречу с которым многие горожане считали дурным знаком. И скоро я узнал, что кроме колоколов у них в самом деле была тема, на которую и один, и второй могли говорить часами: звёзды и математика! И я, ничего не смыслящий ни в том, ни в другом, слушал их разговоры.
     Так, я узнал о нашем звонаре прелюбопытнейшие вещи, хоть интересовал меня, конечно, не он, а Изамбар, который щедро делился с товарищем своими знаниями и мыслями, но не тайной своего прошлого. Товарищ же, в котором наш Орфей умудрился с первого взгляда признать брата по разуму, на вид был полной его противоположностью: длинный, как его колокольня, с крючковатым носом и серым лицом, он, подобно всем глухим, обладал громким резким голосом и именно по этой причине до меня, притаившегося на вершине лестницы, ведущей на крышу собора, так отчётливо доносилось его карканье.
     Оказывается, прежний каноник, давным-давно покойный, весьма благоволил к нашему звонарю, ещё когда тот был мальчишкой, и взял под своё крылышко маленького уродца, нелюбимого сверстниками и уже тогда державшегося особняком от людей. Каноник был чрезвычайно учёным человеком и знал куда больше, чем о нём думали. Обнаружив в своём подопечном пытливый ум и тягу к книгам, он взялся учить мальчишку латинской грамоте, а затем - греческой, и вскоре нашёл в нём математические способности и огромный интерес к звёздам. Каноник же получил по наследству от своих предшественников какие-то очень редкие книги, содержащие целую сокровищницу знаний и суждений древних мудрецов об устройстве Вселенной. Прилежно и подробно изучая все эти трактаты, ученик его из мальчика успел сделаться юношей. Исполняя его пожелание, старичок перед смертью похлопотал для него о месте звонаря, как нарочно освободившемся именно к тому времени. Похоронив своего благодетеля, этот странный человек поселился на колокольне, где и прежде бывал довольно часто, водя знакомство с прежним её обитателем и успев между чтением книг неплохо освоить мастерство колокольного звона. Но кроме прежнего каноника и прежнего звонаря наш уродец не имел приятелей, а по кончине обоих новых не завёл.
     Центральная башня Кафедрального собора в ясную погоду давала такой обзор ночного неба, о каком звездочёт мог только мечтать. Звонарь соорудил себе какие-то приспособления, о которых вычитал в книгах, и даже придумал пару своих собственных, после чего с головой ушёл в наблюдения.
     Дальнейшие его откровения касались этих наблюдений и необычайно интересовали Изамбара, для меня же были совершенно непонятны. Я лишь сознавал, притом не без волнения, что сведения, полученные от звонаря, значат для любимого ученика моего учителя так много, что сердце юного музыканта готово снова склониться к математике, науке, которой оно было посвящено вместе с его умом давно, вероятно, с самого детства. И моего собственного ума доставало на то, чтобы увидеть разницу между двумя приятелями. Один, никогда не покидавший Гальмена и не видевший ничего, кроме собора, колокольни и книг своего каноника, жил среди звёзд и сроднился с ними настолько, что уже сам не понимал, как глубоко проник в их тайну.
     Другой, видавший моря и страны, несравнимо более образованный, нуждался именно в практическом опыте первого, будучи способен и обобщить такой опыт, и обогатить его своим математическим подходом, ибо владел особыми вычислительными приёмами, о которых наш местный звонарь никогда не слышал.
     Словом, каждый из обоих считал их встречу под этим солнцем величайшей удачей.
     Я не ошибся, предположив, что Изамбар принёс в своей котомке список с какого-то редкого трактата. Книга была по математике и, кажется, на греческом языке. Он дал её почитать своему другу. Тот сделал ответный жест, признавшись, что хранит у себя в каморке кое-что из наследства покойного каноника, так как нынешнему оно всё равно без надобности. Я оценил его доверие Изамбару, а последний, в свою очередь, оценил предложенные его вниманию книги.
     Кроме всего прочего, Изамбар не уставал восхищаться искусством колокольного звона, которое упорно называл музыкой, и в его хрустально-серебряном голосе звучала такая любовь, что я хотел бы оказаться на месте этого долговязого страшилища. Порой меня так сильно подмывало пойти к мастеру и рассказать ему обо всём, что я едва сдерживался.

Содержание 25 ЧАСТЬ ВТОРАЯ Страница № 26 27 28 29 30

Повесть "Другое время" публикуется в сокращении.
Автор готов рассмотреть любые предложения относительно издания этой книги.

web design by Alex Wave

Сайт создан в системе uCoz