Miromania

Иванна Жарова

Другое время

= ИЗАМБАР =

Повесть

Страница № 3

      Оторвав черноглазого музыканта от клавиш и педалей и предложив ему прогуляться в его же келью для уединённой беседы, слегка опешивший епископ услышал страстную тираду, из которой за скороговоркой не разобрал ни слова. Однако органист вовремя спохватился.
     - Ваше преосвященство? - изумлённо воскликнул он, вскакивая из-за органа и низко кланяясь. - Монсеньор! Прошу простить меня! Я вас не узнал! Тут ходят все кому вздумается, и я, бывает, бранюсь… Ваше преосвященство появились так внезапно… Я весь к вашим услугам, монсеньор!
     Органиста, вопреки форме носа, звали Эстебан.
     - Изамбар! - он с силой заломил руки, позабыв о своих чувствительных пальцах, которые ему следовало беречь. - О Изамбар! Это чудовищно, монсеньор! Он помешался на книгах давным-давно, помешался и тронулся умом, а они только теперь заметили. Но какой же спрос с помешанного? К тому же он тихий; жил себе, никого не трогал… За что его так мучить, монсеньор?! Да ведь и без толку всё!
     - Ты полагаешь, он сумасшедший?
     - Это правда, монсеньор, чистая правда! Он тронулся ещё прежде, чем стал монахом. Слегка. А тут совсем свихнулся. И всё из-за математики. Дался ему этот Пифагор! С таким-то голосом и слухом не петь - смертный грех! Это Бог его наказывает за зарытый талант! Он стал бы великим музыкантом, если бы не математика.
     - Говорят, он и в математике достиг многого, - заметил епископ.
     - Кто говорит? - взмахнул руками органист. - Эти библиотечные крысы? Да разве они знают, о КОМ говорят?! Правда, разок они всё же слышали его голос. Я проболтался им об Изамбаре. На свою голову. И на его тоже… Он пел здесь однажды, и я сам чуть не оказался на помойке!
     - Так у вас в обители давно заведено сажать в помойку провинившихся? - съязвил монсеньор Доминик в основном затем, чтобы хоть немного снизить скорость Эстебановой жестикуляции. Но безудержный южный темперамент укротить не так-то просто. Музыкант даже не заметил подтекста.
     - Я ведь не спорю, что я перед ним - как поросёнок перед соловьём, монсеньор, - продолжал он, притоптывая ногой, будто нажимая на педаль. - Даже через столько лет, когда изо дня в день я упражнялся на инструменте, а он не раскрывал нот. У него в горле - все октавы, а в ушах - камертон!
      - Вероятно, тебе всё же захотелось проверить точность его камертон а? - предположил епископ. - Или ты не ведал что творишь, Эстебан? Или тебе надоела твоя музыка, и ты захотел уступить орган Изамбару?
     - И уступил бы, пожелай он только! - воскликнул органист. - А куда бы я делся, монсеньор?! Уступил бы. А потом пробил бы своей головой эту вот стену. Или поднёс бы ему кружку воды с ядом, промочить горло…
     - Эстебан, я тебя не понимаю, - сказал епископ, которому эти душеизлияния уже начали надоедать и хотелось сменить тему. - По-моему, голову надо лечить тебе, а не ему.
     - О монсеньор! И сердце! И душу! - казалось, ещё немного, и органист громко разрыдается. - Прошу вас, помолитесь за меня, монсеньор! Я грешен в зависти. И в предательстве. Я выдал его тайну. Ведь если бы я не проболтался… Я пожелал ему зла. Я проклинал его имя! И вместе с тем я хотел слышать, как он поёт. Только бы и слушал!
     - Ты говорил это на исповеди?
     - Да, монсеньор. Не помогает! - органист снова с хрустом заломил руки.
     В монсеньоре Доминике проснулся пастырь. Голос его смягчился.
     - Дитя моё, исповедь без раскаянья недействительна. Нужно раскаяться.
     - Но как, монсеньор?
     - Скажи мне, положа руку на сердце, ты ненавидишь Изамбара?
     - Я ненавижу его за его голос. За то, что он владеет голосом, который я обожаю, - Эстебан перешёл на шёпот, горячий и страстный; штормовые волны набежали на гладь его лба, брови мучительно надломились. - Владеет виртуозно! И даже не пользуется даром, за который я отдал бы жизнь и душу. Я ненавижу его. И я люблю его голос так же, как ненавижу свой!
     - Как же ты можешь петь, Эстебан? - искренне изумился епископ. - Я не музыкант вовсе, но разумею: чтобы петь, надо прежде полюбить свой голос. Вот где твой грех, Эстебан. Ты, музыкант, ненавидишь голос, которым наделил тебя Господь, и желаешь голоса Изамбара. Это алчность и гордыня, дитя моё!
     - Знаю, монсеньор, но что мне с того?!
     - Ты должен простить ему его голос. Ступай, взгляни на него. Можно ли испытывать любовь или ненависть к тому, кто похож на прокажённого, завидовать тому, кого гложут черви? Неужто ты и теперь видишь в нём соперника?
     - Соперника? - простонал Эстебан, всхлипывая. - Никогда! Какой я ему соперник? Какой я музыкант? Я - пыль у его ног, пустое место. Тем более после прошлой пятницы, когда я сам, своими руками… Вот этими вот руками, монсеньор! Я… Его!!! - Лицо органиста перекосилось, он качнулся вперёд всем телом. - Из меня сделали палача, монсеньор!
     Епископ решил попробовать другую тактику.
     - Судя по твоим старым счётам с Изамбаром, тебя это должно было порадовать, - заметил он хладнокровно. - По-моему, отличная возможность направить свою ненависть. Ты, наверное, старался изо всех сил. Но у тебя получилось хуже, чем хотелось бы, ведь так? Изамбар молчал как рыба. Он оставил при себе свой изумительный голос. Он и в самом деле владеет им безупречно, и ему даже нет нужды петь, чтобы это заметили. Вот что окончательно сразило тебя, Эстебан. Разве нет?
     - Нет!!! - пронзительно вскрикнул органист и затряс головой. - Нет! Неправда! Я грешник, но всё же человек, и у меня есть сердце. Я не такая гадина, как вы думаете, монсеньор! А плети! Вы бы их видели! Это варварство! - его всего передёрнуло. - Я старался, монсеньор… - Он заговорил с усилием, втрое тише и медленнее, совсем другим голосом, глуховатым, но более глубоким, а интонации стали отчётливей, как бы острей. - Я сострадал ему… Всем существом… И старался изо всех сил, для того, чтобы это скорее кончилось. Я заставил себя. А накануне всю ночь молился. За себя и за него. Я не хотел, чтобы ему было слишком больно, и не хотел, чтобы ему пришлось долго терпеть. Когда выбора больше нет, помочь может один Господь. И Господь меня услышал. Тот, другой брат не старался вовсе - он жалел силы и, может быть, жалел Изамбара. А я вложил всё, что только мог, в свои восемнадцать ударов, хоть при каждом у меня сжималось сердце, а потом сам чуть не рухнул на землю с ним рядом. Я сделал для него то, что мог. Мало кто сделал бы это лучше, монсеньор. Потому, что он мне дорог. Я любил его. И люблю…
     - Ты же говорил сейчас, что любишь его голос, а самого Изамбара ненавидишь, - напомнил епископ.
     - Это сказал не я, а дьявол, что сидит во мне, - ответил органист шёпотом.
     - Разумеешь ли ты, что говоришь, дитя моё? Изгнание дьявола - моё призвание и обязанность. Нельзя делать мне таких признаний!
     Казалось, Эстебан не расслышал или не понял. Его чёрные глаза стали влажными и заблестели.
     - После той пятницы мои руки, - он поднял перед собой дрожащие ладони, - мои пальцы меня не слушаются. Они стали, как деревянные. Не гнутся, как прежде, не чувствуют… Ноты не поддаются им, не сплетаются в кружево. Мои руки согрешили. Монсеньор! - органист опустился перед епископом на колени. - Отпустите мне мой грех. Научите, как очиститься. Только знайте, что я человек слабый. Я не смог бы, как он…
     Эстебан склонил голову и тихо заплакал. Епископ мягко коснулся его тонзуры.
     - Ты потерял благодать у своего бога, согрешив против его святого. Ведь твой бог - музыка, а в ней Изамбар для тебя святее всех святых. Верно? Не плачь, Эстебан. Твой бог видит твоё покаяние и помилует тебя. Ты будешь играть как прежде.
     Монсеньор Доминик был опытным исповедником и умел утешать скорбящих грешников. Особенно, будучи в них кровно заинтересован.
     - Ты не так уж слаб, - заметил он ободряюще. - Твой характер и отец настоятель, очевидно, уживаются с трудом. Представляю, как тебе достаётся порой: язык-то у тебя, Эстебан, не медовый. - Черноглазый монах смущённо улыбнулся. - А без мёда на языке в монастыре приходится туго. И как ты только решился принять постриг? Для тебя это было поистине подвигом, и ты пошёл на него ради своего бога. Я не музыкант, но понимаю - органов, вроде здешнего, по пальцам перечесть…
     - У него такие глубокие басы! - тут же встрепенулся Эстебан. - А верхний регистр! Вы же сами слышали, монсеньор! Чудо!
     - О да, они великолепны, - поспешил заверить епископ. Заплаканные карие глаза просияли.
     - Действительно, чудо, - ещё раз подтвердил монсеньор Доминик. - Из семи чудес света в вашей обители поселились целых два: орган и библиотека. Тебя сюда привело первое, Изамбара - второе. Не прознай вы с ним про эти чудеса, ни ты, ни он не стали бы монахами. Я угадал?
     - Угадали, монсеньор, - охотно согласился Эстебан.
     - А прежде вы вместе занимались музыкой, пока Изамбар не увлёкся другими вещами, верно? - продолжал подталкивать его епископ.
     - Пока наш учитель не дал ему почитать Евклида.
     - Ваш учитель? Как его имя?
     - Разве ваше преосвященство знает светских музыкантов?
     - Нет. Но я знаком кое с кем из математиков.
     - Наш учитель не был математиком. Книга досталась ему по наследству. Сомневаюсь, что он сам читал её. Изамбар случайно увидел её у учителя в доме и ужасно заинтересовался. Он всегда был любознателен и любил книги, а эта его просто приворожила. Изамбар не успокоился, пока не выпросил её почитать. Потом он заперся с ней на замок, как с женой, много дней никуда не ходил и даже ничего не ел. Учитель ругал себя за то, что дал ему книгу - из-за неё Изамбар забросил и лютню, и пение, и орган. Учитель всегда хвалил его и всем ставил в пример, а тут - Евклид!

Содержание 1 2 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Страница № 3 4 5

Повесть "Другое время" публикуется в сокращении.
Автор готов рассмотреть любые предложения относительно издания этой книги.

web design by Alex Wave

Сайт создан в системе uCoz