Miromania

Иванна Жарова

Другое время

= ИЗАМБАР =

Повесть

Страница № 7

      Как и предполагал епископ, книга была по астрологии, и закладок в её оригинале переводчик оставил целый ворох. Оно и понятно - кроме Изамбара, пользоваться этим текстом здесь было просто некому, тем более после появления латинского аналога, куда перекочевали все таблицы и построения. Верно, чудо-переписчик затем и взял на себя такой труд, чтобы местные любители астрологии не мусолили по пустякам редкую книгу, недоступную их разумению. А книга, вероятнее всего, пришла сюда с самого Востока, причём относительно недавно - об этом говорила роскошь позолоты узоров на титульном листе и полях страниц. Имя автора, как и в "Учении Пифагора", не указывалось. Возможно, их было несколько. Эта книга представляла собой учебник, где читателю, по ходу изложения астрологической теории, предлагалось множество задач. Изамбаровы закладки пестрели их решениями. Монсеньор Доминик нашёл-таки то, что его интересовало по-настоящему, несравнимо больше, чем все античные философы вместе взятые!
     Как практик и ещё раз практик, озабоченный вычислением своего собственного будущего и поисками благоприятных моментов, предопределённых судьбой, а, кроме того, как человек, не имеющий лишнего времени на экзерсисы, епископ совсем не привык решать абстрактные задачи. Ему приходилось признать, что, жалея на них время, в конечном счёте, он терял его. Глядя, сколь легко даются Изамбару ответы на вопросы, над которыми он сам просиживал часами, монсеньор Доминик не заметил, как разделил компанию темпераментного органиста, да и рябого аскета тоже: его почти затрясло от зависти к переводчику. В самом деле! В ушах у него камертон, в горле - все октавы, в глазах - все измерительные приборы, он умеет думать пальцами; умеет дышать так, что его сердце засыпает, когда любой другой визжал бы как свинья; а главное - он решает вот такие вот задачи, походя, для разминки! Что же у него в голове? Кто создал эту голову? Возможна ли такая степень совершенства в человеке, слабом, грешном, ленивом, ограниченном и несовершенном по определению? Почему в большинство людей грамотность приходится вколачивать розгами, а в итоге выясняется, что и результат-то того не стоил - разум их по-прежнему дремлет? Откуда же берутся такие изамбары? Откуда он взялся, с какой звезды прилетел? Кто он?
     Епископ поймал себя на этих риторических вопросах и оборвал с присущей ему аскетической безжалостностью, ибо они были бессмысленны, как и вызвавшие их внезапные эмоции. В самом деле! На кого пенять? "Разве Изамбар виноват в том, что, пока он тихо сидел за конторкой и щёлкал как орешки задачи, я исповедовал королей, заключал и прерывал перемирия, пёкся в застенке с ведьмами и занимался всеми этими скучными делами, от которых никуда не денешься, если ты епископ? И епископом меня сделал не Изамбар. А ведь и я мог бы, так же как он, всю жизнь просидеть за книгами!" - думал епископ, как ни странно, в тот миг совершенно забыв и о яме, откуда он вытащил математика, и о роли, которую готовился сыграть в истории с Filioque.
     Неизвестный автор учебника предлагал найти положение Солнца, Марса, Юпитера и Венеры, при которых аспекты между Солнцем и Марсом, Марсом и Юпитером, Юпитером и Венерой, Венерой и Солнцем будут равны 90 градусов, то есть образуют квадрат, причём точкой отсчёта служила конкретно указанная временная дата. Это означало, что условно исходное положение остальных (кроме Солнца) планет следует взять из астрологической таблицы, что и делал Изамбар; но больше он туда не заглядывал. Он забывал про знаки Зодиака и имел дело с окружностью и её диаметром. Поскольку, исходя из условия задачи, первая и третья планеты должны противостоять, между ними - 180 градусов. А поскольку Солнце противостоит Юпитеру раз в году, диапазон смещения диагонали ограничивался углом 30 градусов (цикл Юпитера 11 лет 10 месяцев). Для вычисления отставания Марса от Венеры у Изамбара имелась специальная формула, в которой присутствовал загадочный коэффициент, связанный с периодом ретроградности обеих планет, как предположил монсеньор Доминик. Применив свою формулу, Изамбар строил вторую диагональ, достраивал первую в качестве перпендикуляра к ней и соединял почки на окружности, получая требуемую квадратуру. Далее, благодаря всё тому же мистическому коэффициенту, он указывал дату вхождения рассматриваемых планет в заданное взаиморасположение с точностью до минут.
     Другие задачи он решал так же, не забивая себе голову толкованиями на планетные аспекты, которыми кишел учебник, как и любой учебник астрологии. Изамбар выполнял построения внутри окружности, принятой за шкалу времени, как геометр, признающий время геометрической величиной. И вычислял как математик, глубоко постигший числовые закономерности. Половина обозначений из его формул никогда прежде не встречалась монсеньору Доминику. И сами формулы были для него сложноваты. Но краткость решений восхищала епископа: ведь ему-то был важен результат, а не процесс, как Изамбару! "И даже не пользуется своим даром…" - снова вспомнил монсеньор Доминик беднягу органиста. Совсем не пользуется практически! Разве уважающий себя астролог допустил бы, чтобы его гениальную голову поливали помоями? Допустить это мог только математик, причём от избытка гениальности.
     Монсеньор Доминик принялся листать книгу, вороша закладки, но так и не нашёл ни одного гороскопа - все астрологические задачи и построения носили чисто теоретический характер. Это были упражнения для ума и порой - сложнейшие. Между тем, в самой книге имелись и практические задания. Казалось, Изамбар умышленно их игнорировал.
     Монсеньор Доминик вспомнил про стихи, которые, как утверждал его первый информатор, писал Изамбар, предавая мистическую форму своим научным открытиям. Стихи здесь тоже отсутствовали. Или сложность задач в данном учебнике была недостаточной, чтобы вдохновлять математика на поэзию? Или он относился к ней серьёзнее, чем к чертежам и вычислениям, и в книгах не разбрасывал, даже в арабских? А впрочем, что, если это верно и для его практических занятий астрологией? Епископу всё же не верилось, что Изамбар не составил ни одного гороскопа хотя бы из простого любопытства. Вот только где теперь всё это? Надо полагать, в его келье осталось немало интересного, когда настоятель велел посадить его в яму. Попробовать расспросить монахов? Епископ горько усмехнулся наивности собственной мысли - это было совсем не его качество. Монахи ни за что не сознаются! Ведь, как говорят, не пойман - не вор. Они, разумеется, хорошенько припрятали свои приобретения, добытые из кельи опального Изамбара - ведь настоятель-то шутить не любит; ну и, для видимости, что-то было публично и торжественно предано огню. Что-то, чего было не так жалко, чем согласились пожертвовать. Например, выясняется, что здесь никто не читает ни по-арабски, ни на иврите, а Изамбар свободно владеет этими языками. Легко бросить в костёр то, что никогда не сможешь прочесть, как бы тебе ни было любопытно, что же там написано!
     Если бы монсеньор Доминик намеревался осудить Изамбара, он бы перерыл весь монастырь, каждую келью, каждую книгу в библиотеке в поисках "еретических писаний". Учитывая же, что Изамбара следует оправдать, обыски неуместны - не стоит пугать монахов, чья искренность и доверие монсеньору Доминику ещё могут пригодиться.
     Епископ не искал бессмысленных трудностей. Ему хватало Изамбара. Изамбара с его математической логикой и загадочным умолчанием Filioque. Реального Изамбара, о котором он уже почти забыл, пока изучал его переводы, размышления, заметки и задачи…

      - Монсеньор! Монсеньор, вас спрашивает господин лекарь.
     Это было третье утро, встреченное епископом в библиотеке, за конторкой опального монаха. Монсеньор Доминик вышел во внутренний двор, где ожидал его приехавший из города врач.
     - Ваш Изамбар поправляется, монсеньор. У него на редкость крепкое здоровье. Природа и старания моей сиделки берут своё - его раны затянулись. Он спокойно и подолгу спит, а это очень хороший признак.
     - А как его глаза? - не преминул поинтересоваться епископ.
     - С ними тоже всё обошлось, - заверил лекарь. - Говорю вам, этот человек удивительно живуч и вынослив. Единственное, что меня немного беспокоит - он всё ещё отказывается от пищи. Пока старуха мазала ему раны, это было даже хорошо - благодаря тому, что он постился, его тело усиленно впитывало лекарственное снадобье и заживало вдвое быстрее.
     - Он постился? - переспросил монсеньор Доминик.
     - Он постился целый месяц, пока сидел в яме. Теперь я думаю, что и его странные дыхание и пульс, столь поразившие меня в прошлый раз, были следствием поста. В яму ему кидали объедки. Гордость то была или брезгливость, но он поступал мудро. Он ни разу не нарушил своего поста, в противном случае воспаление развивалось бы быстрее, и он сгнил бы заживо прежде, чем ваше преосвященство извлекли его наружу. Вот что я понял, монсеньор!
     "Он, как и я, думал об Изамбаре всё это время, - отметил про себя епископ. - И ему как врачу Изамбар тоже загадал загадку".
     - Но ему пора начать принимать пищу! - продолжал лекарь. - Моя сиделка, кажется, не способна уговорить его. Но вы, монсеньор…
     - Я? - изумился епископ.
     - Я имею основания предполагать, - доверительно сообщил лекарь, - что и причина его невероятного терпения тоже в посте. Длительный пост, насколько мне известно, значительно изменяет телесные ощущения. И теперь я подозреваю, что ваш Изамбар ожидает новых пыток, намереваясь и впредь поститься и сносить мучения до самой смерти. Вам следовало бы, монсеньор, заверить его в том, что он ошибается (если это, конечно, так). Меня и старую женщину он всерьёз не принимает, в чём, опять же, совершенно прав. Если ваше преосвященство желает беседовать с ним по душам и без насилия, вам следует о нём позаботиться. Он, конечно, необычайно живучий человек, но сейчас у него нет сил на то, чтобы разговаривать - молчание, которое он хранит, более чем оправдано.
     Лекарь, с его громадным опытом в делах подобного рода, доверия заслуживал вполне. И монсеньор Доминик вновь перешагнул порог кельи монаха, чьего выздоровления ждал с таким волнением.

      Изамбар не спал. Как и в прошлый раз, он лежал лицом вниз, но, услышав шаги епископа, повернул голову. Опухоль с этого лица теперь спала совсем; губы приняли свою природную форму - они были красивого тонкого росчерка, с заострёнными уголками; да и нос, хоть не столь классический, как у органиста, всё же не опровергал епископских подозрений. - Дитя моё, - обратился монсеньор Доминик к выздоравливающему, и встретил взгляд кроткий и ясный, а глаза, миндалевидные, чуть заметно раскосые, но большие, были карими.
     Так вот почему рябой монах назвал их "самоцветами" - они меняли свой цвет! Страшное кровавое облако в белке левого глаза превратилось в розовое пятнышко. Ещё пара дней - и оно исчезнет совсем…
     - Дитя моё, - епископ опустился возле Изамбара, на край монашеского ложа. - Я прошу тебя, верь мне. Я желаю тебе только блага. Для твоей души и для твоего тела. Я не хочу, чтобы ты страдал. И не допущу этого больше. Я буду защищать тебя перед теми, кто обвиняет тебя, если… Если только ты позволишь мне. Мне необходимо говорить с тобою, дитя моё. О многом. Я буду ждать, пока ты наберёшься сил и мы сможем говорить. Я… не тороплю. Я буду ждать столько, сколько нужно. Ведь ты… не против того, чтобы говорить со мною, Изамбар, дитя моё?
     Губы монаха остались плотно сомкнуты, но умные тёмные глаза ответили епископу согласием. "Я тоже хочу говорить с тобою", - отчётливо сказали они монсеньору Доминику.
     - Я приду к тебе позже, дитя моё. Поправляйся. И слушайся господина лекаря. Храни тебя Господь!
     Епископ не помнил, когда и с кем он говорил в последний раз так просто и искренне, от всего сердца. И, говоря, сам согревался теплом своих слов. Они были сродни глазам Изамбара, тёплым, живым, умным, и при этом обезоруживающе детским. Наверное, глядя в такие глаза, и нельзя говорить иначе…

6 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Страница № 7 8 9 10

Повесть "Другое время" публикуется в сокращении.
Автор готов рассмотреть любые предложения относительно издания этой книги.

web design by Alex Wave

Сайт создан в системе uCoz