Поэзия Статьи
Образы
Ссылки
|
Главная
Поэзия Статьи
Образы
Ссылки
|
| Страница № 20 |
|
Епископ с ужасом, широко раскрытыми глазами смотрел на этого сумасшедшего, абсолютно сумасшедшего
монаха. - Ну, что ты молчишь, Доминик? Я хочу заплатить тебе выкуп хотя бы за одну из них. Мои раны зажили. Я ещё много могу выдержать. В этом есть смысл. Во мне ты видишь человека, в них - нет. Я хочу, чтобы ты почувствовал… - Нет, Изамбар! Довольно того, что мне придётся смотреть, как ты умрёшь, - сказал епископ так, словно украл слова и голос у кого-то другого. - А одну из НИХ я подарю тебе и так, без всякого выкупа. Раз это порадует твою душу… Могу ведь и я сделать тебе дар в ответ на твои формулы! Долго и испытующе смотрел на него Изамбар, словно бы сомневаясь в епископской честности. - Можешь, - кивнул, наконец, монах. - И скорее подаришь мне даже не одну, а целый десяток своих "ведьм", чем согласишься на моё предложение. Верно ли я понял? От неожиданного напора этого столь мягкого на вид человека, от нелепости происходящего монсеньор Доминик совсем смутился. - Если для тебя это так важно, - пробормотал он растерянно, - если такова твоя последняя воля… Изволь, Изамбар. Будь по-твоему… Но к чему этот фарс? Весь этот торг? Какое тебе дело до моих "ведьм"? - Об этом я хотел спросить у тебя, Доминик, - уверенно парировал математик. - Почему ты охотишься на них, как кот на мышей? Какое тебе до них дело? - Но я же епископ! - возмущённый голос монсеньора Доминика прозвучал отчего-то чересчур высоко и слегка фальшиво. - Как епископ я обязан… - Разумеется, - усмехнулся Изамбар. - Епископ обязан принимать любую клевету как доказательство вины, если речь идёт о женщине. Остаётся лишь схватить её, растянуть на дыбе и вырвать признание. И ты в восторге от этих своих обязанностей. И ты никогда не задумывался о причинах такого восторга, совсем неуместного, согласись! От моего же предложения ты пришёл в ужас… - К чему ты ведёшь? - поспешил прервать его епископ. - Давай рассудим логически, - невозмутимо предложил Изамбар. - Большинство твоих "ведьм" - беспомощные жертвы зависти и злословия. Они хотят жить, они страшатся бездны внезапно постигших их мук и до последнего мига втайне питают надежду на спасение. Но ты наблюдаешь, как из них вытягивают жилы, бесстрастно, без малейшего сочувствия, которое было бы столь естественно. Я, с другой стороны, готов отдать себя в руки палача добровольно. Я согласен чувствовать боль и принять смерть; мне не жаль моей плоти, и я ни о чём не тревожусь. И что же? Ты заранее дрожишь от сострадания! Очевидно, логика здесь отсутствует. А ведь ты так ревнив к логике! Разве не за логику ты прощаешь мне всё то, чего никогда не простишь своим несчастным "ведьмам"? Смотри же, ты сам разделяешь их компанию! Вот какой вывод я делаю. Епископ почувствовал себя припёртым к стене. Положа руку на сердце, он мог бы добавить лишь, что, кроме логики, его обезоруживают смелость и прямота этого человека в сочетании с бесподобно лёгкой манерой и всеприемлющей жертвенностью. Но таких подробностей Изамбару знать как раз не следовало. А потому монсеньор Доминик поспешил подхватить и подсказанную мысль, и даже, по возможности, тон, лишь бы уйти от темы. - Разве я спорю, Изамбар? - сказал он с довольно-таки вымученной улыбкой. - Ты - гений. По сравнению с тобой, я в самом деле не многим умнее какой-нибудь базарной торговки. С твоей стороны было очень любезно хвалить мои математические способности. Их хватает как раз на то, чтобы понять разницу между нами. Ты должен извинить мне моё преклонение. С ним ничего не поделаешь. Пойми, Изамбар: для меня твоё тело - храм твоего разума. Я чту твоё мужество, но прежде чту твой ум. И одного твоего ума мне достаточно, чтобы ради него подарить тебе этих женщин, о которых ты просишь… Епископ говорил искренне, но до сего момента мысль его всё ещё вертелась вокруг избегаемой таким образом темы, однако, при упоминании о дарении женщин улыбка его вдруг оживилась, и он продолжал уже действительно непринуждённо, с легкомыслием, достойным самого Изамбара: - Я готов подарить тебе десяток этих женщин и, если ты пожелаешь, даже сотню, так что, по примеру твоих арабов, ты смог бы составить из них гарем не хуже чем у падишаха. Ответная улыбка была одобрительной, довольной и ничуть не смущённой. Но слова прозвучали неожиданно серьёзно: - Я смотрю на вещи реально и не требую слишком многого. Но если бы ты подарил мне их всех, это был бы дар уже не мне, а себе самому, Доминик. Такой дар порадовал бы мою душу особенно. Видя, что ему не сбить Изамбара с толку ни откровенными признаниями, ни шутками, епископ спрятался глубоко в скорлупу и приготовился защищаться. Но математик и не думал нападать на него больше. - Итак, Доминик, мы договорились, - заключил Изамбар. - Когда же ты уезжаешь? - Послезавтра. - А когда я умру? Очевидно, завтра? - Послезавтра, - выдохнул епископ. - Хорошо, Доминик. А теперь прощай. Ты ведь должен обо всём позаботиться заранее, верно? - Да, - и, помявшись, епископ прибавил тихо: - Изамбар, можно мне придти к тебе ещё? - Хорошо, приходи. |
|
Он соглашался умереть с той безмятежностью, с какой соглашается уснуть ребёнок, утомлённый
забавами долгого летнего дня. И монсеньор Доминик мучился своей неспособностью объяснить это
непостижимое согласие несравнимо больше, чем поражением, которое был вынужден признать во
всеуслышанье. Епископ говорил какие-то расхожие фразы, обычные в таких случаях, по привычке подкрепляя их подходящими цитатами из Священного Писания и Отцов Церкви. Затаив дыхание, слушали его учёные монахи. Всё аббатство собралось в трапезной. Всё аббатство безмолвно сочувствовало монсеньору, сожалело о столь упорном запирательстве переводчика, сокрушалось о самом монахе и, конечно, о книгах, которые неизбежно канут в Лету вслед за ним. Подобострастное выражение на обрюзгшей физиономии настоятеля обогатилось такими сложными оттенками мысли и чувства, что тянуло на целый монолог, который звучал бы примерно так: "Ну вот, ваше преосвященство, вы и сами изволили убедиться, что за фрукт наш местный математик! Сколько же своего драгоценного времени ваше преосвященство потратили на этого неблагодарного, упрямого нечестивца, оставив ради него все свои дела! Сколько бессонных ночей провели, изыскивая способы спасти эту грешную душу, лишённую страха Божия через дьявольское лукавство ума! Ваше преосвященство так сердились, но теперь должны согласиться - наша суровость была оправданной мерой. Нельзя же допустить, чтобы вольнодумство осталось безнаказанным и расползлось по всему монастырю! Теперь, когда ваше преосвященство, наконец, отсечёт эту сухую ветвь от нашей лозы и бросит в огонь, мы будем спокойны и за себя, и за весь виноградник…" Да, именно такие слова сказал бы епископу настоятель, если бы раскрыл рот. Но, глядя на монсеньора, даже этот индюк понимал, что лучше помалкивать. И он не только помалкивал, но и прикрывал свои маленькие злые глазки, что, поблёскивая над необъятными лоснящимися щеками, слишком выдавали истинный подтекст его "сочувствия". Было решено, что тайная казнь опального монаха совершится здесь же, вблизи обители, на одной из полян, что раскинулись к северу и западу от монастырских стен. Выбрав толкового молодого послушника гонцом в Долэн, епископ написал, запечатал и вручил ему письмо, адресованное личному секретарю его преосвященства и содержащее перечень указаний, которые надлежало выполнить не позднее, чем к завтрашнему вечеру. Покончив со всем этим, монсеньор Доминик распустил монахов, и те разбрелись, тихо, стараясь даже не шаркать, бледные, угрюмые, обречённые. Епископ был безотчётно благодарен им за опущенные глаза, ибо в глубине души опасался немого укора; ему всё виделось, как взлетают чьи-то ресницы, как чей-то взгляд обжигает его вопросом: "Ну как же так? Ведь мы надеялись…" И вот последняя фигура в длинной уплывающей в коридор веренице, высокая, немного угловатая, помялась, потопталась, нарочно мешкая у выхода, и вдруг действительно повернулась к монсеньору Доминику. Даже издали он узнал сразу эти горячие чёрные глаза, но упрёка в них не нашёл - они сами молили о прощении и помощи, не в силах совладать со своей мукой. - Эстебан? - Монсеньор! О монсеньор! Это был отчаянный стон, готовый перейти в рыдание. Музыкант пошатнулся и едва удержался на ногах. Убедившись, что кроме них двоих в трапезной никого не осталось, епископ подошёл ближе. - Боже мой! Эстебан, что с тобой? Лицо органиста, измождённое, осунувшееся, с заострившимся носом и подбородком, в своей бледности дошло до сероватой синевы, а глаза пламенели нечеловечески страстной тоской и отчаяньем, от которых не могла не истлевать его живая плоть. Эта душевная мука была подобна воспалению. Епископ не первый год трудился на ниве душепастырства, и ему приходилось встречаться с жертвами распаляющей себя больной совести - такой недуг способен привести человека и к расстройству ума, и к гибели тела. - Монсеньор! Сожгите и меня тоже! Я хочу умереть вместе с ним! Епископ ничуть не удивился просьбе, вызванной естественным желанием несчастного существа избавиться от боли - незримый огонь, терзающий это существо, был страшнее огня вещественного, ибо мог мучить свою жертву не считанные минуты, а многие дни и ночи. - Эстебан, дитя моё, - монсеньор Доминик мягко взял органиста под руку, отлично видя корень проблемы и применяя первейший ход своей старой проверенной тактики. - С тех пор, как мы говорили с тобой, я думал о тебе и пришёл к убеждению, что ты не до конца облегчил свою душу. Я не осуждаю тебя. Мы не так коротко знакомы, чтобы ты доверился мне полностью. Но ведь, Эстебан, с другой стороны, в отличие от твоего отца настоятеля, я скоро уеду и, возможно, мы больше никогда не увидимся. Ты можешь рассказать мне всё, что гнетёт тебя, без всякого опасения. Догадываюсь, дитя моё, ты просто слишком давно не исповедовался так, как это следует делать. Я предлагаю тебе прогуляться вместе и спокойно побеседовать. И, увидев в пылких чёрных глазах слёзы искренней благодарности, епископ бережно обхватил исхудавшие плечи музыканта и повернул его обратно к выходу. - Пойдём, Эстебан. Пойдём, если хочешь, за монастырскую калитку, туда, где нас никто не услышит… Епископ был совершенно прав: на ходу грешная душа облегчается легче и естественней, да и воспоминания становятся живее. Зато чувства успокаиваются. Топча высокие луговые васильки, чья синева казалась украденной с самого неба и нечаянно растерянной среди шелковистых травяных стеблей, под лучами ещё не жаркого, лишь слегка припекающего солнца и освежающими порывами ветерка, Эстебан уже не плакал. - Я не могу представить, монсеньор, как я останусь, а его не будет, - признался органист. - Вы верно заметили, что в прошлый раз я сказал вам не всё. Больше того - я сказал вам неправду, когда согласился, что пришёл в эту обитель из-за органа. Нет, монсеньор! Я пришёл сюда из-за Изамбара, пришёл за ним вслед. Я не мог его оставить! - Как так? - осторожно поинтересовался епископ, замедляя шаг. - В каком смысле "не мог оставить"? - Так, монсеньор! Я не мог вынести даже мысли о том, что больше никогда его не увижу. Да и сейчас не могу. Мне кажется, эта мысль для меня страшнее смерти. Я пошёл бы за ним и на костёр, если бы только он согласился взять меня с собой! "Господи!" - мысленно воскликнул монсеньор Доминик, глядя в страстные чёрные глаза - это были глаза влюблённого, да, ревнивого влюблённого, готового и умереть вместе с предметом своей страсти, и убить его. - Он не согласится, поверь мне. Ты даже не в состоянии понять, за что он идёт на смерть! - веско заметил епископ. Реакция органиста была бурной. - Я знаю: всё из-за его проклятой математики! Он всегда убегал от меня в свою математику! Восемь лет я лишь издали, лишь украдкой смотрел на него! За восемь лет он не сказал мне ни слова! Наверное, в его голове ничего не осталось, кроме цифр и формул да ещё этих языческих философов, от которых здесь все посходили с ума, когда он перевёл их! Конечно, со мной ему говорить не о чем - ведь я не знаю греческого! - кричал и отчаянно жестикулировал Эстебан. - А раньше? - опасливо спросил епископ. - Ведь ты не знал греческого и раньше! Если я верно понял тебя в прошлый раз, до монашества у вас с Изамбаром находились темы для разговора. И, взглянув на органиста весьма красноречиво, монсеньор Доминик вдруг прибавил: - Между вами что-то было, Эстебан? - Помилуйте, монсеньор! - в возгласе музыканта отчётливо прозвучала горечь, даже досада. - Помилуйте! Это невозможно! Он сверкнул глазами так, что епископ ощутил лёгкую дрожь в спине. |
| 17 18 19 ЧАСТЬ ВТОРАЯ Страница № 20 21 Содержание |
Повесть "Другое время" публикуется в сокращении.
|
Copyright © И.Жарова 2005-2008 |
|
web design by Alex Wave |
