Miromania

Иванна Жарова

Другое время

= ИЗАМБАР =

Повесть

Страница № 34

Я поспешил Изамбару вдогонку. Покаяние было в самом разгаре. К сожалению, я не имел возможности видеть, как оно выглядело, а только лишь слышать, но почти уверен - не обошлось без коленопреклонения и целования учительских рук. Изамбар поведал досточтимому о своих прежних весьма серьёзных занятиях математикой, к которым он хотел бы вернуться, освободив себя от мирской суеты монашескими обетами и оградив монастырскими стенами, если только дорогой учитель на это согласится. О причинах своего решения юный Орфей не обмолвился ни словом, вопреки моим опасениям. Учитель, в свою очередь, удивил меня ещё больше, не став негодовать на предателя, кричать и топать ногами. "Я знал, что это случится, дорогой, - услышал я, оторопев, ласковый, растроганный голос старика. - Могу ли я роптать, когда сам обещал тебя Богу? Да, мой мальчик, я обещал Ему тебя, если Он избавит наш город от мора, а тебя - от смерти. Бог исполнил мою молитву, но поймал меня на слове. Значит, так тому и быть". Учитель спросил Изамбара, в какое аббатство он собрался, и когда тот ответил, очень обрадовался, поведав ему, что кроме библиотеки там прекрасный орган, по преданию - древнейший во всём королевстве, и содержится в отличном состоянии. И ещё учитель сказал ему: "Я хочу, чтобы ты помнил, дорогой, чему я учил тебя: ты - не обычный человек. Это правда, от которой не спрячешься ни за монастырскими стенами, ни за монашескими обетами. Я не смею удерживать тебя в твоём бегстве от мирской славы. Но тебе не убежать от себя самого. А там, как и здесь, вокруг тебя будут люди. Люди обычные. Не думай, что я пытаюсь внушить тебе гордыню. Просто я страшусь, отдавая тебя Богу: таких, как ты, Он любит, но не щадит". "Я не забуду, дорогой учитель, - ответил Изамбар. - Я никогда тебя не забуду и всё, чему ты учил меня, сохраню в своём сердце". Он подарил учителю свой чудесный четырёхструнный инструмент без имени и сказал, что теперь досточтимый мастер может назвать это диво как хочет и сумеет легко приручить его мягкие струны. Расставшись с учителем, Изамбар взял обе свои книги и отправился на колокольню, а я - за ним вслед. Он вручил другу эти сокровища на добрую память и стал прощаться. И долговязое чучело обхватило его своими громадными клешнями и вдруг зарыдало в голос, горько и безутешно. "Изамбар, Изамбар, мой маленький серебряный колокольчик!" - по-бабьи причитало оно, а Изамбар целовал щетинистые щёки, гладил угловатые плечи и шептал что-то в раковину большого глухого уха. И я снова завидовал звонарю жгучей чёрной завистью, не переставая изумляться: дружба этих двоих всегда казалась мне чисто умственной, а в безобразном серолицем существе, нелюдимом и угрюмом, и вовсе трудно было заподозрить сильные и глубокие человеческие чувства. В вое и причитаниях, что неслись над крышей собора, мне чудилась смутная тревога за того, по ком они звучали. Как будто звонарь оплакивал своего последнего и самого дорогого друга. В какой-то миг я испытал желание присоединиться к его плачу, и явственно осознал, что Изамбар уходит от нас навсегда, и я, так же, как и звонарь, больше уже не увижу его. Тогда мне захотелось не то, что выть - кричать так, чтобы содрогнулись и небо, и земля. Я понял, что люблю Изамбара сильнее, чем его звёздный приятель, - мне не утешиться плачем, не излить тоску в вое - я не смогу жить без него! Я умру! В моей жизни не будет ни капли смысла. А ведь он покидал этот город, по которому я день изо дня два года бродил за ним безмолвной тенью - он уходил отсюда из-за меня! И я понял, что пойду за ним и дальше.

      Он не взял с собой ничего, кроме ковриги хлеба. Надел свой старый выцветший плащ, простился со всеми, включая и меня, и отправился прочь из города, где его любили, навстречу неведомому. Истинный странник, он сделал это легко, без сожаления, с грустной улыбкой.
     По залитым солнцем улицам за ним гурьбой бежали гальменские ребятишки. "Куда ты, Изамбар? Ты уходишь насовсем?" - кричали они, провожая его до самых ворот. И он назвал по имени каждого и каждому сказал "прощай".
     Я подождал, пока детвора разбежится, и вышел из города с первым ударом вечернего колокола, думая о том, что друг Изамбара звонит теперь по нему, и по нему будет вздыхать народ в соборе, и украдкой заплачут девушки. А обо мне никто не станет жалеть. Старик учитель лишь махнёт рукой. Наверное, он обо всём догадался и никогда меня не простит.
     Я шёл туда, куда идти не хотел, как на привязи, за человеком, которому не было до меня никакого дела. Моё одиночество и моя безысходная обречённость с каждым шагом тяготили меня всё сильнее, и на глаза наворачивались слёзы. Я чувствовал себя самым несчастным существом на свете. Я пустился бежать по пустынной дороге и бежал до тех пор, пока не догнал Изамбара.
     "Я иду с тобой", - выпалил я, задыхаясь, и чуть не повалился от изнеможения прямо на него. Я так смертельно устал быть его молчаливой тенью и трястись от страха оказаться замеченным! Мне хотелось рассказать ему всё, всё, что я думал о нём на самом деле, что к нему чувствовал, во всём ему признаться! А он… Он даже не удивился моему появлению! Совсем не удивился. Остановился и смотрел на меня спокойно и невозмутимо, как будто и так всё про меня знал!
     И мой порыв повис в воздухе, откровенные слова застряли у меня в горле. Я снова ненавидел его, как злейшего врага.
     "Я знаю про орган, - сказал я с вызовом. - Там, куда ты идёшь, великолепный орган! Ты идёшь туда из-за книг, ведь ты выбрал математику. Орган ты должен оставить мне. Рядом с учителем я ничего из себя не представляю. Но среди монахов я стану музыкантом, тем более с хорошим инструментом, если только ты снова не перебежишь мне дорогу!"
     "Хорошо, Эстебан, - помедлив всего мгновенье, согласился он. - Я тебя понял. Я не раскрою там рта, даю тебе слово. Петь будешь ты".
     Вот и всё, монсеньор. Так просто!
     Мы шли сюда с ним шесть дней. Спали в лесу, делая себе постель из веток и прошлогодних листьев. Изамбар не боялся диких зверей. И рядом с ним я тоже не боялся, хотя один умер бы от страха. За всю дорогу нам попадались лишь птицы да белки. Изамбар был молчаливым, но очень удобным попутчиком. Он отдал мне почти весь свой хлеб, он приветливо и по-свойски разговаривал с крестьянами, и те подвозили нас на своих телегах. Когда мы проходили через поселения, он не стеснялся просить подаяния, и люди ему не отказывали.
      Последнюю ночь нам пришлось провести в поле, и перед рассветом пошёл дождь. Я стучал зубами, и сам не заметил, как начал чертыхаться вслух. Тогда Изамбар лёг рядом и обнял меня. Я мигом забыл про дождь и холод. Я почувствовал не просто тепло его тела. Это было счастье, тихое, далёкое, давным-давно забытое, как если бы я лежал рядом с моим младшим братом, который умер в детстве. И я подумал о том, что иду с Изамбаром в монастырь, туда, где буду звать его братом. Мне стало сладко от этой мысли и радостно лежать с ним, обнявшись, под потоками ливня, радостно и уютно. Я испытывал к нему благодарность за то, что с ним так легко, так спокойно молчать. И почти поверил, что из любви к нему смогу стать хорошим монахом, и не всё ещё потеряно в моей пропащей жизни.
      Боже мой! Какой же я был дурак!

Лицо Эстебана перекосилось, он затряс головой и засмеялся над самим собой презрительным, злым смехом. Новая волна горечи захлестнула его, и некоторое время он не мог говорить. Епископ терпеливо ждал и в который раз задавался вопросом: как только ещё жива эта отравленная, изъязвлённая душа, беспорядочно вспыхивающая ненавистью, бесплодная и уродливая? Каким чудом её жалкий обладатель не наложил на себя руки?

      - Изамбар вошёл сюда, как к себе домой, - успокоившись немного, продолжал меж тем органист. - Он как будто родился с тонзурой на голове. Я же попал в сущий ад. И в мучениях моих не было никакого смысла! Конечно, здешний орган великолепен, и я получил к нему доступ довольно скоро, но он не мог заменить мне Изамбара, которого я почти не видел. Лишь в самое первое время нашего послушничества мы вдвоём копались в саду, а преподобный изощрялся в епитимьях, которые налагал на нас за наши по большей части мнимые грехи, причём доставалось в основном Изамбару - тот был непростительно хорош. За своё безропотное терпение он получал самую тяжёлую работу, самые бессмысленные поручения, самые дурацкие наставления и унизительные выговоры. Ему дали худшую келью во всей обители, сырую и холодную даже летом, и он быстро сошёл бы в могилу, если бы не настойчивые хлопоты библиотекаря, который прибирает под своё крылышко всех образованных послушников и, разумеется, ухватился за Изамбара обеими руками.
      Тут, монсеньор, идёт многолетняя война книжников с неучами, причём последних возглавляет настоятель, они в меньшинстве, но у них власть. Изамбара угораздило сделаться предметом раздора между преподобным и библиотекарем. Настоятелю пришлось уступить, пожертвовать собственными амбициями ради книжного дела, отдав Изамбара библиотекарю. С тех пор я имел счастье созерцать своего кумира лишь во время общих молитв и богослужений, да и то мельком, в толпе монахов. Только лишь в эти минуты я и жил по-настоящему.
     Днями и ночами, год за годом я не переставал думать об Изамбаре и его голосе, гадать о том, что творится теперь в его душе. Мне казалось, он так глубоко ушёл в книги, что не помнит ни себя, ни своего прошлого. Я полагал, что держать данное мне слово ему ничего не стоит - голова его слишком занята цифрами и текстами учёных трактатов, в ней уже нет места нотам. Меня мучила тоска по былому и донимало любопытство, что стало с его голосом. Ведь тогда, в Гальмене, Изамбар был очень юн. Его голос должен был сломаться и стать совсем другим. Возможно, теперь в нём нет ничего завораживающего, и отточенная острота верхних нот, доводившая меня до экстаза, ему уже недоступна. Если так, то я напрасно терзаюсь: Орфей давно умер, а математик, переводчик, знаток языков, мастер скорописи, чертёжник и рисовальщик, безмолвно воцарившийся среди книжников в их святилище, был мне чужд и не стоил моих страданий.
      Но я не мог успокоить себя никакими доводами. Я продолжал думать о голосе Изамбара и мечтал услышать его вновь. Я стал слышать его во сне, всё чаще и чаще, к седьмому году - почти каждую ночь. Подобно своему кумиру, я уже не замечал настоятельских издевательств, на которые здесь обречён всякий, кто не наушничает и не смотрит в рот преподобному с идиотским подобострастием. Я задыхался без голоса Изамбара, как без воздуха! Почти семь лет я не слышал его даже в звуках обычной речи! Во время богослужений он, верный своему обещанию, не пел, а лишь открывал рот, молитвы произносил шёпотом. Он трудился за конторкой с утра до поздней ночи, молча делал всё, что ему велели и о чём просили.
     И вот однажды… Однажды мне понадобилась одна книга, сборник Пасхальных гимнов. Я пользовался ею каждый год и она хранилась у меня в капелле, а тут вдруг хватился и не смог найти. Не иначе, кто-то из наших музыкальных монахов заинтересовался ею и прибрал к рукам, скорее по рассеянности, чем по злому умыслу, - поющая часть братии в этом смысле до щепетильности честна. Ну а рассеянностью, разумеется, страдают учёные книжники. Я воспользовался удачным поводом и отправился в библиотеку, где, пропитанный запахом ветшающего пергамента, под старческий шёпот жёлтых, как увядшие лица, страниц, затворился Изамбар.
     И я не только вдохнул этот запах и этот шелест. Мне сказочно, неслыханно повезло! Я как раз вошёл и оказался за спиной Изамбара, всего в двух шагах, когда монах за соседней конторкой тихо позвал его и протянул книгу, указывая в ней выцветшее слово, которого не мог разобрать. "Очевидно, АКМЕ", - отчётливо услышал я… Голос? Нет, не голос. И даже не шёпот. Звук, похожий на дуновение и в то же время - на шелест пергамента; звук не искусственно приглушённый, как если бы человек заставлял себя говорить тихо, но очень глубокий и мягкий, будто рождённый из недр тишины и окутанный ею, как солнце - тонким облаком. Изамбар не подавлял и не прятал свой яркий голос, не замутнял его зеркальной чистоты - он доставал звук изнутри необычайно бережно и совсем чуть-чуть, каплю, рассеивая в мельчайшие брызги, почти в туман. Он делал это ещё более чутко и виртуозно, чем выводил свои знаменитые терции, но оценить его мастерство, уловить разницу между чудом его речи и обычным шёпотом могло лишь музыкально образованное ухо. И я понял, что Изамбар остался музыкантом и продолжает жить в совершенном согласии со своим голосом. Я запомнил слово, смысла которого не знаю, - так сильно поразил меня его звук.
     А через несколько дней, когда я играл в капелле мессу, мне вдруг почудилось, что Изамбар поёт вместе со мной, поёт мысленно, именно думает звуками, и я в какой-то миг смутно уловил его мысли. Я сильно взволновался, и ощущение тотчас пропало. Я отыскал Изамбара глазами и увидел в его взгляде нечто такое, что мне живо вспомнился Гальменский кафедральный собор, греческие трёхголосые распевы и плавающие ноты, которые наш Орфей выравнивал одну за другой, не переставая содрогаться. Он содрогался и теперь, но уже не мог ничего поправить - я взял с него клятву молчания, заткнул ему рот и заставил слушать мою посредственную игру и фальшивое пение, которые и мне, и большинству монахов казались вполне благозвучными. И Изамбар терпел это уже седьмой год! Оттого, что он с головой ушёл в греческие книги и математические задачи, его слух ничуть не притупился. Заранее лишив возможности защищаться, я делал ему больно всё время, каждый день! Я пришёл сюда только затем, чтобы мучить его, а заодно и себя. А он, соблюдая наше соглашение, даже научился говорить так, чтобы никто не догадался о его умении петь. Меня охватило отвращение к себе и искреннее стремление исправить несправедливость. И потом мне нужно было, наконец, услышать Изамбара наяву. Услышать, почувствовать и понять, что стало с ним за эти годы! Я больше не мог томиться в разлуке.

31 32 33 ЧАСТЬ ВТОРАЯ Страница № 34 35

Повесть "Другое время" публикуется в сокращении.
Автор готов рассмотреть любые предложения относительно издания этой книги.

web design by Alex Wave

Сайт создан в системе uCoz