Miromania

Иванна Жарова

Другое время

= ИЗАМБАР =

Повесть

Страница № 37

      Оба смотрели в окно. Сумерки почернели и сгустились в непроглядную тьму у них на глазах, грохотало всё реже и дальше, а вода лилась и лилась сплошным потоком.
     - Я не люблю дождь, - сказал епископ лишь затем, чтобы сказать хоть что-нибудь, в надежде услышать в ответ голос, звучать которому осталось считанные часы, но за сказанным мелькнула бесшумная тень ускользающего смысла, большая и зловещая, как хищная птица. "В самом деле? А ведь когда-то я любил его, - подумалось вдруг. - Этот звук текущей воды был мне приятен". И звук подхватил и унес с собой странную случайную мысль, и все прочие мысли - как сама вода омывала землю, кусты и деревья, он омывал ум; слушая его, можно было не думать ни о чём, ничем не тяготиться и за это, пожалуй, его стоило любить.
     - Вода течёт, как время, - произнёс Изамбар. - Если не дробить его на фрагменты, оно остаётся потоком, подобно ливню. И уносит.
     - Куда, Изамбар?
     - В бесконечность.
     В густой ночной темноте епископ не мог видеть его лица, но знал, что Изамбар улыбается.
     - Я не хочу туда, - пожаловался монсеньор Доминик с тоской и мольбой, как будто тихий маленький монах с иссохшей плотью имел власть избавить и защитить его от неизбежного. - За что ты так любишь свою бесконечность?
     - Я нахожу в ней бесконечного Бога, - был неизменный ответ.
     - А я нахожу лишь смерть, - признался епископ. - Мрак, холод и пустоту. Эти страшнее, чем геенна. Лучше уж ад и огонь! Но я не верю в ад, каким его представляют. Для меня ад - это и есть твоя бесконечность, Изамбар!
     Он зябко повёл плечами и съёжился, словно под порывом ледяного ветра.
      - Не моя, Доминик, а твоя, - мягко поправил Изамбар. - Моя Бесконечность живая, всё в ней непрестанно растёт и умножается. В твоей же - умаляется и дробится; она подобна множеству убывающих чисел, о котором я рассказал тебе. Она пуста и мертва, и сама есть смерть. Твоя бесконечность, Доминик, - не бесконечность, а безначальность, абсолютно иррациональна, как отрицательные величины в математике.
     - А твоя бесконечность рациональна, Изамбар?
     - Она больше чем рациональна. Она реально существует. Заметь, однако, что я не считаю реальное тождественным рациональному и предметному.
     - Что же, по-твоему, реально? - спросил епископ.
     - Ничего, кроме созидающего божественного Начала, бесконечного в своих проявлениях. Любая вещь или явление, взятые сами по себе, нереальны, поскольку отделить их от Бога и изъять из бесконечной Вселенной невозможно.
     - Ты отрицаешь очевидное ради умозрительного, - прокомментировал епископ со вздохом. - Можешь сколько угодно рассуждать об искажениях видимости и ссылаться на свою стереометрию, но твоя плоть реальна. Реальна безусловно. А завтра она будет именно изъята из Вселенной, конечна эта Вселенная или бесконечна.
     - В бесконечной Вселенной ничто не исчезает. Моя плоть просто станет пеплом.
     Монсеньор Доминик напряжённо вслушивался в звуки дождя - они стали тише и монотоннее, громовые раскаты уже не сотрясали землю.
     - Просто? - переспросил он, как бы взвешивая слово и не находя в нём искомого смысла. - Но это будет для тебя совсем непросто!
     Епископ вдруг ощутил к текущей с неба воде настоящую ненависть.
     - Господи, какой ливень! Скорей бы он кончился!
     - Он будет идти всю ночь, - уверенно сказал Изамбар.
     - И ты этому рад? - воскликнул епископ.
     - Земле нужен дождь. Она давно уже его просит. Ты редко смотришь под ноги, Доминик, если не заметил, как она жаждет.
     - О чём ты думаешь, Изамбар! Ты что, не понимаешь?..
     - Я люблю ночь и дождь, - продолжал монах беззаботно. - Я слушаю, как земля пьёт воду. Эту музыку лучше всего слушать ночью. Я рад ей всегда. Но теперь - особенно.
      И тьма просияла радостью вместе с ним, так, как умели сиять осознанием чёрные солнца боли в его зрачках.
     - Безумец! - не выдержал епископ. - Ты знаешь, что несёт тебе этот дождь? Завтра тебя ждут сырые дрова, клубы дыма и такие мучения, какие только способно испытать живое существо. Ты будешь гореть медленно и долго, гореть и задыхаться! Такой подарок приготовила тебе твоя бесконечность и так любит тебя твой Бог!
     - Я приму и это. Но завтра. А сейчас я слушаю музыку дождя. Одно другого стоит. Больше того: одно невозможно без другого.
     - Безумец! - сокрушённо повторил монсеньор Доминик. - Ты даже не представляешь…
     - Не представляю, - охотно согласился Изамбар. - А зачем?
     Епископ смутился. Вопрос показался ему неуместным, даже глупым.
     - Неужели ты совсем не боишься, Изамбар? - спросил он после долгого неуютного молчания.
     - Не боюсь, - подтвердил тот. - Потому что не представляю.
     -Я так и думал! - встрепенулся монсеньор Доминик. - Ты обманываешь себя, Изамбар! - воскликнул он убеждённо. - Ты гонишь от себя эти мысли и не хочешь думать о том, что будет завтра, потому что боишься! Ты слушаешь дождь, чтобы не думать о своём страхе!
     - Такая логическая цепь тебя больше устраивает, - заметил Изамбар. - Ведь сам ты не можешь просто слушать дождь, не думая о сырых дровах.
     - Об этом нельзя не думать! - закричал епископ.
     - Это возмутительно! - передразнил Изамбар и тихо рассмеялся. - Ты запрещаешь мне? Но ведь я заранее попросил у тебя прощения. Мы уже всё с тобой обсудили. Я оговорил своё право не бояться, и теперь не повинуюсь твоему запрету. По большому счёту, я сгорю заживо именно потому, что позволил себе такую роскошь. Страх загоняет сознание в плоскость. Логично, что в мире, который держится на страхе, мне не место. Я представляю собой угрозу для этого мира. Глядя на меня, люди могут догадаться, что их обманули. Кто-нибудь ненароком ещё сделает то же открытие! Очень простое открытие, Доминик: если перестать бояться, все вещи и явления перестают быть тем, чем они кажутся. Сгореть на медленном огне - это не страшно, только очень больно. А боль без страха - не более чем боль, хоть и не менее. Люди видят в ней наказание, я же - проявление бесконечности. Я не нахожу в ней унижения, не стыжусь, не противлюсь и не бунтую. Я принимаю и отдаюсь. Это легче, чем ты думаешь. Страшен сам страх, а не то, чего боишься. Так просто открывается дверца мышеловки! Согласись, Доминик, не нужно много ума, чтобы догадаться.
     - Что толку в догадках? - через силу выдавил из себя епископ. - Здесь важно мужество. У тебя его много. Даже чересчур…
     - Ты не хочешь понять меня, - заметил Изамбар. - Ты готов негодовать на моё легкомыслие и тут же восхищаться моим мужеством, лишь бы не принимать мой вызов. Но я его делаю, Доминик! Мужество проявляет тот, кто борется и идёт сквозь страх. А я не борюсь и не боюсь. Ты не знаешь, как к этому относиться. Ты пришёл ко мне со своим сочувствием, чтобы вместе сидеть в темноте и содрогаться от ужаса. Ты искренне веришь в своё сочувствие. Но я посмел его отвергнуть, и ты почти в ярости. Тебя бы больше всего устроило, если бы я рыдал у тебя на груди и сожалел о своей судьбе, а ты гладил бы меня по головке. А так тебе приходится признать, что боишься ты один. Я понимаю тебя, Доминик! Ты так часто наблюдал со стороны, как люди умирают в муках, что пропитался их смертным ужасом до самых костей. Я ни за что не согласился бы поменяться с тобой местами, даже из моего к тебе сочувствия, хоть оно столь велико, что я снова готов поклониться тебе в ноги. Моя завтрашняя боль даже после сегодняшнего дождя не будет стоить твоего страха. Я отдаю на сожжение только плоть мою, ты - неизмеримо больше. Я давно хочу спросить тебя, Доминик: зачем?
     Долго, терпеливо, чутко ждал Изамбар ответа. Но отвечал ему лишь дождь. Епископ и рад был бы проронить хоть слово, всё равно какое, сказать любую чушь, но незримая сила связала ему язык, и вопрос продолжал висеть над ним в темноте, словно занесённый клинок. Порой звук текущей воды начинал дразнить его смутной, неразборчивой подсказкой - он мучительно вслушивался, вслушивался, вслушивался, но никак не мог уловить её. Там не было мысли, только звук и неясный ускользающий образ. А от молчания Изамбара веяло невыразимым знанием. Казалось, его ум одинаково свободно соединяется и со звуком дождя, и с умом другого, не сомневаясь в искомом, повсюду его нащупывая и отовсюду извлекая, и от него нельзя спрятаться ни в темноте, ни в собственном молчании, ни в неведении, ни в самообмане, ни в страхе.

      Прошёл час. А быть может, и больше.
     - Ты завидуешь мне, Доминик, - внезапно произнёс Изамбар, так тихо, что при желании епископу ничего не стоило бы поверить, что ему это почудилось, но он ухватился за слова, как за протянутую руку помощи, одновременно ощутив под собой зыбкую, тёмную, жуткую трясину.
      - Отнюдь, Изамбар! Твоей участи я не пожелал бы и злейшему врагу! - защищаясь, отрицая, споря с этим человеком, монсеньор Доминик возвращался на твёрдую почву, на привычные круги, пусть надоевшие, но сразу избавляющие от неизвестности и сомнений. - Ты молод и талантлив. Но умрёшь мучительной смертью по причинам, которые я так и не могу принять всерьёз, несмотря на все твои объяснения. По-моему, твоя смерть бессмысленна и бесполезна. Она ничего не изменит и ничего никому не докажет. Ты мог бы прожить долгую жизнь и многое успеть. Пожелай ты только, в этой обители тебя носили бы на руках. Даже самые непримиримые завистники простили бы тебе твой ум и все твои многочисленные таланты, если бы ты не отступил от своего безупречного монашеского послушания, которое ничего тебе не стоило. Говорят, твой голос покоряет сердца. И ты сам признался мне, что любишь петь. И что же ты сделал? Ты подразнил всех и ушёл в абсурдное запирательство. Ты пожелал стать мучеником. Чьи грехи ты искупал? Своего приятеля, который повесил их на тебя, как на козла отпущения? Ты полагаешь, он этого заслуживает? Ты слишком одарён, чтобы рядом с тобой он не чувствовал себя ничтожеством, и ты уступаешь ему дорогу. Ты отказался не только от музыки, но и от жизни, лишь бы не мешать ему. Выходит, бездарного музыканта ты любишь больше, чем музыку, больше, чем свою обожаемую математику, чем саму жизнь!
     - Он страдает, Доминик! - голос Изамбара прозвенел горячо и скорбно. - Он так много страдал и продолжает страдать! Всю жизнь он боится и борется без надежды! Я не знаю никого, кто страдал бы, как он.
     - А ты сам не страдал, Изамбар? - спросил епископ с откровенным вызовом, который тот, как ни в чём не бывало, пропустил мимо ушей.
     - Почти нет, - признался монах со своей обезоруживающей простотой и лёгкостью. - Я больше сочувствовал другим. Когда меня били, моему телу было больно, но я не страдал, если ты об этом.
     - А есть разница? - поинтересовался епископ.
      - А ты всё ещё не понял? - в свою очередь удивился Изамбар. - Я страдал бы, если бы считал, что со мной поступают несправедливо, или если бы боялся умереть. Но я решил принять всё, что со мной сделают, а остальное было неважно, и я уже не возвращался к этому. Тело - всего лишь внешняя оболочка человека, проявленная в трёхмерном мире. Через моё тело нельзя добраться до меня самого, сделать меня несчастным и заставить страдать. Чтобы я страдал, нужно извлечь из меня Бога, мой бесконечный неизвлекаемый корень, весь же я, как и любой человек, по своей сути подобен иррациональному числу. Можно снять с меня кожу и даже сжечь моё тело, которое само по себе - мой внешний, поверхностный слой. Это то же самое, что снять шелуху с луковицы - сердцевина останется невредимой. Она недосягаема, Доминик! Тем более - из трёхмерности. Разве ты не знаешь, что существо наше бессмертно? А если так, нет смысла всерьёз держаться за плоть и дорожить ею.
     - Ты вправду считаешь, что любой человек иррационален?
     - Абсолютно, - подтвердил Изамбар. - И Божественный корень из него не извлекается, несмотря на все усилия богословов с их Filioque, плетьми и застенками. Ведь богословы занимаются алгеброй! Но, как видишь, мой корень остался при мне.
     - Ты - особый случай, Изамбар. Таких, как ты, я ещё не встречал, и навряд ли встречу, - признался монсеньор Доминик. - Но большинство людей, поверь моему опыту, в данном смысле вполне рациональны. Корень извлекается из них без труда, в одно действие.
     - Это ложный корень, Доминик. Извлечению поддаётся лишь то, что лежит на поверхности и не связано со структурой человека, но навязано ей извне. Ты извлекаешь из людей только их представление о себе. Оно вполне рационально, сотворено страхом и извлекается через страх. За рациональностью всегда стоит страх перед иррациональным. Поэтому человек боится и Бога в себе, и себя самого. Но тому, кто убедился в реальности иррационального и его непротиворечивости истинной логике, бояться нечего.
     - Иррациональное противоречит логике по определению, - возразил монсеньор Доминик. - Это очевидно и не требует доказательства.
     - Ты меня разочаровываешь, Доминик! - воскликнул Изамбар с насмешливым упрёком. - Из моих уроков алгебры и тригонометрии ты не вынес ничего, кроме практических приёмов для составления своих гороскопов. Я знал, что остальное тебя мало волнует, но всё же, не скрою, лелеял слабую надежду, что ты заметишь некоторые фундаментальные закономерности, на которые я нарочно обращал твоё внимание.

35 36 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Страница № 37 38 39 40

Повесть "Другое время" публикуется в сокращении.
Автор готов рассмотреть любые предложения относительно издания этой книги.

web design by Alex Wave

Сайт создан в системе uCoz