Miromania

Иванна Жарова

Другое время

= ИЗАМБАР =

Повесть

Страница № 39

      "Молчи, отче!" - мысленно повторил епископ. Но нет, не епископ - тот другой, которого звали "отче Доминик". И не повторил, а сказал себе сам, требовательно и строго, потому что в нём жило нечто столь же требовательное и строгое, и оно молчать не соглашалось. Он сидел, зябко сжавшись на убогой соломенной постели, в маленькое низкое окошко смотрела слепая ночь, а там, в промозглой непроглядной тьме, вода размашисто и часто хлестала землю, и так уже давно исхлёстанную и мокрую. Этой воде не было конца. А то, что жило в нём, острое, твёрдое, неумолимое, настойчиво шевелилось в груди, превращая дождливую ночь в пытку, и мысли хлестали усталый оцепеневший ум, долбили, словно тяжёлые капли - холодный камень:
     "Ты ведь не веришь в колдовство! Ты никогда в него не верил. Эта женщина - просто умалишённая. Она больна. А больные не заслуживают смерти за свою болезнь. Ты всегда так думал! Разве справедливо то, что сделают с ней завтра? Если ты согласишься с этим, твои проповеди, всё, чему ты учил своих прихожан, обратится в ничто. А ведь люди чтили тебя и верили тебе!"
     "Но я сделал всё, что мог, - сопротивлялся измученный, униженный ум. - Я убеждал их, но они меня не послушались. Они доверяли мне во всём, кроме этого. Им нет дела до того, что ненормальная баба год за годом проклинала их всех, каждого из них по десять раз на дню самыми бессмысленными и нелепыми проклятьями! Их волнует лишь, что она пожелала мельнику сломать в канаве ноги, и её проклятье исполнилось. Разве я не говорил ему, что пьянство - грех и до добра не доводит? Он мог бы переломать ноги, да ещё и свернуть шею в любой другой день, без всяких проклятий; и это я тоже сказал при всех. И потом, я ведь попытался изгнать из неё бесов, когда мужики притащили её ко мне в церковь!"
     "Попытался, но не изгнал! И теперь её сожгут, а ты будешь смотреть на это, прикусив язык".
     "А что мне остаётся делать после того, как она плюнула мне в лицо и убежала в лес? Мужики ведь сами ездили в город за епископом, и теперь это дело решает он. Я - всего лишь приходской священник. Эту дуру вылавливали три дня, снимали с дерева, как дикую кошку. Епископ считает, что она ведьма. Она сама виновата! Я честно хотел помочь ей…"
     "И помог бы, если бы не твоя гордыня! Ты не помочь ей хотел, а покрасоваться перед мужиками своей священнической властью! Вспомни, как самоуверенно ты простёр над ней руки, руки, которые твои набожные прихожане каждый день целуют тебе, прося благословения, и тебе всегда это нравилось! Ты так привык к целованию рук и низким поклонам, что возомнил себя всемогущим, как Бог. Ты не сомневался: раз ты священник, всё будет по-твоему! Тебе не было дела до этой женщины, и ты получил то, что заслужил - плевок в лицо и навсегда запятнанную совесть!"
      "Довольно об этом! Теперь уже поздно. Ничего не изменишь! Или я должен отправиться на костёр вместе с несчастной дурой?"
     "Вот видишь! Ты просто боишься! Если ты поддашься страху теперь, он съест тебя. Это хуже чем огонь!"
     "Довольно, я сказал! Молчи! я не собираюсь умирать ни за что!"
     "За свой грех, который ты не хочешь искупить, но умножаешь!"
     "Какой грех? Кому я сделал зло? В чём провинился?"
     "Зачем ты стал священником? Чтобы тебе целовали руки и звали ОТЧЕ?"
     "Нет! Я хотел служить!"
     "Теперь ты видишь, что это неправда. Ты обманул себя и совершил ошибку".
     "Поздно!"
     "Ещё нет. Но если ты оставишь всё, как есть, ты превратишься в предателя".
     "Молчи!"
     "В отступника, в настоящее чудовище! Это хуже смерти!"
     "Не вздумай… Не дай Бог! Не теряй головы!"
     "Твои прихожане считают тебя аскетом и образцом благочестия, а оказывается - ты просто ничтожный трус, пожелавший власти и благоговения неграмотных крестьян!"
     "Молчи, отче! Молчи! Думай что угодно, это твоё дело, но только молчи…"
     Спор мчался по замкнутому кругу и неизменно возвращался к одному и тому же: благоразумие требовало молчания, но молчание означало согласие с обвинением. "Зачем ты стал священником?" - вопрошал внутренний голос, и заставить его замолчать было невозможно никакими доводами, и никакие ответы не удовлетворяли его. Оставалось одно - терпеть муку в надежде, что палач отступится первым, дав своей жертве покой раз и навсегда. Но голос был неотделим от того, в ком звучал, и чтобы лишить его силы, требовалось уничтожить в себе самом нечто вполне реальное и живое. Благоразумие твердило, что бессмысленная гибель - наихудшее из зол, а неугомонный голос отчаянно защищался и, как опытный боец, совершенный способ защиты находил в нападении. Его обладатель улавливал в этих нападках неприкрытый шантаж: "Если ты не будешь меня слушать, я покину тебя. А без меня ты - ничто!"
     "Молчи!" - всё, что мог ответить отец Доминик. Ему уже казалось, он кричит это слово вслух, оно ударяется о стены скромного жилища приходского священника, размещённого в пристройке к деревенской церкви, и который раз за ночь виделось, как вскакивает разбуженная экономка в соседней комнатке, отворяет скрипучую дверь, испуганно глядит на него сквозь тьму и сама кричит от ужаса, видя перед собой чудовище, в которое он превращается, чудовище, предателя, отступника…
     "Зачем ты стал священником? - не унимается голос. - Не лги! Ответь - зачем?" А вода за окном всё хлещет землю, и земля уже не в силах её впитать; вода собирается в ручьи, несётся, шумит; переполнилась дождевая бочка; яростный поток падает холодной лавой с желоба крыши, и суша грозит стать морем, смыть, разбить волнами забытую Богом деревушку, её домики и церковь, унести в бездонный чёрный водоворот людей, скот и домашнюю птицу, если только Доминик не ответит правду, зачем ему понадобилось поселиться здесь, во имя чего местные мужики и бабы целуют ему руки, кланяются и называют "отче".
     С тех пор, как его стали звать этим словом, не минуло и пяти лет.
     …А у Доминика, просто Доминика, выбор был невелик. Отпрыск обедневшего древнего рода, сирота, в младенчестве потерявший отца, четырёхлетним ребёнком взятый на воспитание учёным монахом, духовником покойной матери, завещавшей аббатству вместе с сыном остатки своего имения, он вырос в монастыре. Монахи, учителя Доминика, чем дальше, тем больше любили его за прилежание, пытливый ум и страсть к знанию. В монастыре, кроме богословских трактатов, хранилось довольно много трудов античных мыслителей, и они необычайно занимали Доминика. А с тех пор, как он увлёкся Платоном, Евклидом и Аристотелем, его учителя не сомневались, что любознательный и талантливый юноша принесёт монашеские обеты и всецело посвятит себя науке. Каково же было их изумление, когда Доминик заявил о своём намерении покинуть монастырские стены и сделаться приходским священником где-нибудь в глуши, среди тёмных, забитых крестьян! Больше всех недоумевал его духовник, тот самый, что обучал его в детские годы азам математики, а со временем по достоинству оценил ум своего ученика, ум, несомненно, математический, склонный к трезвости, логике, точности, холодный и острый, словно ледяной кристалл. Из всех учителей Доминика именно этот сделался его полным единомышленником, поддерживал и всячески поощрял, убеждённый, что юноша вырастет в большого мыслителя, напишет трактаты, которые станут в один ряд с величайшими трудами Отцов Церкви. Ведь идеи Доминика были так смелы и необычны, и вместе с тем так безупречны и ясны с богословской точки зрения! Они основывались на разумности Творца и рациональности творения. Ход мыслей юноши предвещал новую концепцию Бога и мира, и новое, не-августиново богословие, рассеивающее вековой туман, освещающее тёмные углы грандиозного здания земной Церкви, распутывающее клубки противоречий, отметающее лишние, изжившие себя вопросы. Ясный ум Доминика опровергал своей железной логикой нелепые суеверия, в которых погрязло подавляющее большинство его современников. Особенно примечательным в его воззрениях было то, что он отрицал колдовство, видя в нём не более чем пережиток язычества и варварства, потерявший и силу, и смысл, существующий лишь благодаря косности и непросвещённости христианского народа.
     Духовник Доминика справедливо полагал, что монастырь - лучшее место для занятий богословием и философией, тем более - монастырь родной, ставший человеку семьёй и отчим домом, и ко всему прочему владеющий богатым собранием необходимых для работы книг. У учёного монаха в процветающем аббатстве нет никаких забот, кроме науки и освещающей её смиренной молитвы: монастырские земли обрабатывают крепостные, а чёрную работу выполняют послушники. Хочешь иметь священнический сан? Для этого нет нужды покидать обитель - священнические обеты не противоречат монашеским! Такими доводами духовный отец Доминика, сам имевший рукоположение и служивший мессы в монастырской часовне, убеждал своё чадо. Но чадо заявило, что не ищет лёгкого пути и готово пожертвовать наукой ради служения ближним. Доминика занимало не столько изложение и обоснование своих взглядов, сколько просвещение народа. Он желал сделаться священником и получить приход непременно в деревне, причём в такой, в какую большинство священников по доброй воле ни за что бы не поехали, и всеми правдами и неправдами стремятся избежать назначения. "Если ты говоришь от сердца, сын мой, то да благословит тебя Бог, если же от ума, то мой тебе совет - подумай получше и хорошенько всё взвесь, - сказал ему наставник. - Ты не знаешь людей и не знаешь, любишь ли их. Несомненна лишь твоя любовь к науке и твой ум, который непрестанно требует пищи, и коль уж он тебе дан, его следует развивать и оттачивать, ибо ум голодный пожирает себя самоё и отравляет душу. Гляди же, чтобы ты не отказался от большей любви ради меньшей, от истинного призвания ради ложного. В миру тебя ждёт суета, какой ты не знал в этих стенах. Спроси своё сердце и о том, не жаждет ли оно в тайне от тебя власти человеческой - ведь отказавшись от смиренной монашеской жизни ради священства, ты можешь со временем сделать духовную карьеру. Здесь нет греха, но важно быть с собой честным и постичь истинный смысл своего поступка". Но Доминик твердил лишь, что хочет служить, и не задумался должным образом над мудрыми словами духовника.
     Добившись желаемого и получив приход в захудалой деревушке, он упивался своим подвигом, своей жертвой, а особенно - своим священством. И священником он стал, прямо скажем, образцовым, невероятно быстро освоившись с крестьянским языком и образом мыслей. Он снискал уважение прихожан и строгой аскетической жизнью, и заботой о бедных и больных, и замечательными проповедями, в которых умудрялся на простых бытовых примерах объяснять глубочайшие богословские понятия. Послушать его приходили из всех окрестных деревень, не ленясь проделать немалый путь. Да и не диво ли священник благочестивый и праведный, который не стращает свою паству небесным гневом, не клеймит её за грехи и пороки, а вразумительно разъясняет, почему этих грехов и пороков стоит избегать, рассказывая между делом такие истории, что мужикам любопытней и занимательней, чем детворе - бабушкины сказки!
     Вот только с колдовством у отца Доминика ничего не выходило: при одном этом слове у его паствы волосы на голове вставали дыбом, а все прочие слова летели уже мимо ушей. Никакие ссылки на Всемогущество, Разум и Милосердие Создателя не помогали.
     А в деревне жила женщина, которую все упорно называли ведьмой. Причиной был её скандальный характер, и к тому же безумие, которое отец Доминик именовал умственной расслабленностью и втолковывал своим прихожанам, что это не более чем болезнь, сродни параличу, расслабленности телесной. Но несчастная дура сама себе рыла могилу. Не проходило ни дня, чтобы она не затеяла склоки, осыпая всех, кто попадался ей на глаза, злобными, но по большей части бессмысленными проклятьями. Напрасно взывал священник к снисходительности и терпению. Не обнаруживала его паства и чувства юмора, бурно отвечая на грязную брань сумасшедшей и аккуратно исполняя все охранные обряды против порчи и сглаза. И вот, чем кончилось дело: однажды после очередной порции проклятий местный мельник напился и, свалившись в сточную канаву, сломал обе ноги, в точности исполнив одно из ведьминых пожеланий. Доказать что-либо теперь было невозможно. Люди слышали проклятье и видели его исполнение. Колдовство победило, а остальное уже никого не занимало.
     Колдовство победило. А отец Доминик проиграл. И теперь жестокий, беспощадный внутренний голос отсылал его к выбору, которого уже не изменишь, к провидческим словам, которые он пропустил мимо ушей. В них был готовый ответ на мучительный вопрос - сказавший их прочёл сердце Доминика.
     Всю ночь лил холодный дождь, барабанили по крыше тяжёлые капли, булькала и текла через край вода в железной бочке. "Молчи, - твердил себе молодой священник с монотонностью и постоянством этого нескончаемого ливня. - Молчи, отче!" Он вновь и вновь втыкал в себя булавку своего священства и если бы умел плакать, то зарыдал бы вместе с небом по временам светлым и счастливым, когда его звали просто Доминик и рады были бы назвать братом. Над его головой сгустились тяжёлые тучи, а взор упирался в непроницаемую, дремучую тьму.
     Потом было пасмурное утро и размытая дорога в близлежащий городишко. Отец Доминик проделал её верхом на тощей кобыле, в хвосте епископской свиты, состоявшей в основном из наёмных солдат городского гарнизона, сопровождавших железную клетку с ведьмой и предусмотрительно взятых с собой монсеньором для поимки последней. Туман над дорогой стелился, как над рекой. Лошади уныло месили копытами грязь. И в городишке, где мощёной была лишь центральная площадь, на улицах - такая же слякоть.

35 36 37 38 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Страница № 39 40

Повесть "Другое время" публикуется в сокращении.
Автор готов рассмотреть любые предложения относительно издания этой книги.

web design by Alex Wave

Сайт создан в системе uCoz